Сокол Ясный - Дворецкая Елизавета Алексеевна - Страница 42

Предстоящая встреча с Лютавой его волновала и тревожила не менее, чем если бы он и впрямь задумал сватать ее единственную дочь. От Лютавы зависело будущее его рода и племени. А при попытке взглянуть в будущее мысли, словно привязанные, возвращались к Унеладе, и дешнянский князь старался подавить вздох. Тут он не чувствовал уверенности: кто знает, какие глубины таятся в родной дочери Лютавы и не оборачивается ли она в полнолуние какой-нибудь зверицей. Но против воли она, одна из всей семьи, внушала ему доверие. От вида ее румяного лица, блестящих голубых глаз, приветливой улыбки, пушистого золота волос, струящихся и сияющих, будто солнечные лучи сквозь ветви, в душу проливалась отрада. Взглянуть на нее было что выйти на высокий речной берег в разгар лета, увидеть море душистых трав, цветов, яркую синь реки с глазками-бликами. Глядя ей в лицо, Бранемер забывал свои годы и свои беды, чувствовал себя парнем-женихом, у которого все еще впереди и хватит молодых сил одолеть любые невзгоды.

Глава 2

Когда Бранемер наконец отправился к Лютаве, провожали его Божаня и десяток кметей. Идти пришлось пешком: сказали, что по тем тропкам лошадь не пройдет, и это оказалось правдой. Узкая тропа вела через густой лес, змеей пробираясь по оврагам, сквозь бурелом, где приходилось низко кланяться, пролезая под упавшими поперек тропы старыми елями, уже без коры, серыми, будто болотная земля. Через болотце, где ярко-зеленый мох и хвощ был усыпан золотом березовой листвы, а по сторонам торчали водянистые грибы-подберезовики на белых чешуйчатых ножках. Большие ели, вывороченные из ненадежной почвы, подняли на корнях огромные пласты земли; издалека эти выворотни можно было принять за медведя или чего похуже – за зверя-мамонта, что обитает под землей, прорывая там ходы огромными зубами. Иной раз тропа совсем пропадала, и возникало нехорошее чувство, уж не завели ль их кривичи на погибель, но потом, выбравшись из очередного оврага или миновав сухую, поросшую соснами и вереском пустошь, бывшую гарь, где часто, будто зубья в гребне, торчали молодые тонкие сосенки, Божаня уверенно указывал – туда! – и через какое-то время на серой лесной земле вновь появлялась тропа.

Признаков жилья за весь день ни разу не встретилось: заросшие лядины были старыми, покинутыми несколько десятилетий назад.

Когда они наконец пришли, уже под вечер, Бранемер понял это сам. Посреди большой поляны стояла одинокая изба, и больше ничего: ни грядки, ни клети. Дверь была притворена, на стук и крик Божани никто не отозвался.

– Да здесь я! – вдруг сказал голос со стороны и вроде бы сверху.

Бранемер обернулся и обомлел. Шагах в десяти от избы находилась клеть: такая же почти избушка, но стояла она на толстом бревне, поднятая на высоту в два человеческих роста. Наверх вела собранная из жердей приставная лестница. Дверь была открыта, в проеме, пригнувшись, стояла женщина, будто выглядывая с Того Света. Справившись с удивлением, Бранемер узнал Лютаву. И тут же сообразил: эта изба на ножке – не вход в мир мертвых, а обычная «клеть поставная», хранилище разных припасов, как делают в лесу, чтобы не добрались звери.

Подобрав подол, женщина ловко спустилась, плотно закрыв за собой дверь, и подошла к приезжим. Теперь ее волосы были убраны: заплетены в косы, обернуты вокруг головы, покрыты волосником и повоем, как у людей. От множества подобранных волос и нескольких слоев ткани ее голова стала казаться большой и тяжелой, а шея тонкой и хрупкой. По ее повседневной одежде – сорочка, понева да сукман – никто не признал бы в Лютаве старшую волхву и воеводшу из старинного княжьего рода. Но, как ни странно, эта простота не умаляла, а только усиливала величие и уверенность, ощущение огромной внутренней силы, которой веяло от ее худощавой, высокой, прямой фигуры, тонких рук, невозмутимого лица с морщинками возле глаз.

– Это ты, князь Бранемер? – без удивления поздоровалась она, будто с их последней встречи и не прошло лет семь или восемь. – Вижу, здоров, молодцом смотришь. Заходи, гостем будешь.

Она отворила дверь избы и пригласила за собой. Прежде чем войти, Бранемер помедлил, в памяти всплыли старинные приговоры, без которых нельзя входить в такие двери. Как там учили: избушка, избушка, мне в тебя лезти, хлеба ести. Повернись к лесу глазами, ко мне воротами, мне не век вековать, одну ночь ночевать… И хотя он слишком давно был тем ребенком и подростком, что ходил в такие избушки на возрастные испытания, Бранемер снова ощутил холодок в груди. В подобные места не ходят просто так, а только тогда, когда речь идет обо всей судьбе твоей.

Его люди, как и Божаня со своими, остались снаружи; Божаня перед этим попросил у хозяйки позволения, и его кмети начали выносить из поставной клети мешки и косяки тканины. Поскольку зимой Лютава в лесной избе не жила, большую часть полученных от «волков» по осени подношений она пересылала в Крас-городок.

Войдя, Бранемер уселся на предложенное место и оглядывался, пока хозяйка оживляла огонь в печи и ловко собирала на стол – подкрепиться гостю с долгой дороги. По ней не было видно ни малейшего удивления или любопытства, хотя ясно было, что князь чужого племени из такой дали приехал к ней не просто так.

– Это что – тоже «волки» тебе, матушка, в дар поднесли? – Когда Лютава обернулась, Бранемер кивнул на серебряные чаши, которые она только что поставила на стол, такие неуместные в полутьме обычной избы, точно черепки разбитой луны.

– Сын привез, – отозвалась она, доставая хлеб.

И это слово как-то разом подтолкнуло Бранемера к разговору, начало которого он и сам только что был рад оттянуть: словно не в силах больше молчать, он оперся о колени, в упор пристально глянул на Лютаву и спросил:

– А мой сын где?

Лютава подавила улыбку, с трудом сдержав желание глянуть под лавку и пошуровать ложкой в горшках: не там ли схоронился, вдруг да выскочит? Но она знала, что об этом с Бранемером шутить не стоит, и, сохраняя невозмутимый вид, дала такой же прямой и простой ответ:

– Я не знаю. А почему ты ищешь его у меня?

– Знал бы, где он, в другом бы месте поискал! – с мрачноватой прямотой отозвался Бранемер. – Но если кто и знает, где он теперь, то разве что ты. Или братец твой.

– Я не видела его уже… – Лютава помедлила, припоминая. – Года три. Или четыре. Раньше он приходил ко мне весной и осенью вместе со своей стаей, и в последний раз сказал, что пойдет… Он собирался к вятичам. Они часто туда ходят. Но больше он не приходил ни ко мне, ни к Люту.

– Так что же вы молчали, волки косматые! – Бранемер в негодовании хлопнул себя по коленям. – Знать, его в живых уж нет!

– Он жив, – даже с некоторым удивлением ответила Лютава. – Если он не приходит, значит, не хочет, а кто же ему прикажет?

– Откуда знаешь, что он жив? – с недоверием буркнул князь, у которого на самом деле отлегло от сердца.

– Смотри! – Лютава указала куда-то вверх и в сторону. – Подойди сюда.

Сидевший на лавке под оконцем Бранемер поднялся и подошел к красному углу, где стояли на полочке темные чуры с едва обозначенными лицами. Но Лютава показывала не туда, а на матицу. В толстой потолочной балке торчал довольно глубоко воткнутый нож с простой рукоятью лосиного рога. Нож Бранемер сразу узнал, и защемило сердце. Этот клинок он сам выковал в тот далекий день, когда родился его единственный сын Огнесвет. Сперва нож лежал в люльке, оберегая младенца от нечисти; когда пришло время, Бранемер обучал сына владеть им. В последний раз князь видел его на поясе у сына. Странно и обидно было обнаружить его в избе чужой опасной женщины, которая говорила о единственном наследнике Бранемера чуть ли не с равнодушием и ничуть не волновалась о его судьбе.

– П… почему он здесь, у тебя? – не сразу справившись со своими чувствами, спросил князь.

– Он отдал его мне еще тогда, семь лет назад, когда пришел сюда впервые. Ты же просил нас присматривать за ним, вот мы и присматриваем. Если бы он попал в настоящую беду, нож бы заржавел. Если бы он погиб, из щели под ножом потекла бы кровь. Пока ничего такого не было, а значит, если твой сын не дает о себе знать, он… делает это по собственной воле. – Лютава понимала, что эти слова причинят боль отцу, и постаралась их смягчить.