В Иродовой Бездне (книга 3) - Грачев Юрий Сергеевич - Страница 20

— Нет, нет, ты слишком наивно думаешь, — сказал Николай Александрович. — Подумай только: идет борьба, и если кого поколотили и все лицо в кровь разбили, разве он победитель? Это поражение. И я тебе скажу откровенно: было время, Бог помогал, условия были, наше братство росло и распространялось, а теперь все идет к концу. Ты же знаешь и из истории: всякое движение имеет начало и имеет конец. И наше баптистское движение идет к концу. Я беседовал со многими знающими людьми, они не сомневаются, что с религией, с верой будет покончено. И ты сам знаешь: начали с нами бороться с 1929 года, а сейчас вот 1935 год, и за эти годы от огромных общин нашего Союза не осталось ничего, а пройдет еще ряд лет, развернется сильная атеистическая работа, все наши дети вырастут неверующими, и от веры в Бога в нашей стране не останется ничего.

– Правильно, правильно он говорит, — раздались несколько голосов заключенных, которые прислушивались к их разговору. – То, что нас посадили, это перегибы, — сказал чей-то густой бас из-под полки, — а ваг с религией борются, это правильно. Бог и Библия — это выдумка попов.

– Эх, братцы, — раздался чей-то голос. — Бросьте вы об этом говорить, вот давайте у конвоя воды требовать. Я вот после этой селедки так пить хочу, просто умираю. Да и нам терпения больше нет сидеть без воды, — раздались голоса. Эй, конвой, дай воды, больше не можем терпеть.

Этот крик «дайте воды» раздался и в других клетках вагона.

— Замолчать! Воды, сколько положено, давали. Больше положенного не дадим, — кричал конвойный.

Шум не стихал, заключенные, мучимые жаждой после соленой рыбы, настойчиво требовали воды.

Явился начальник конвоя, высокий, в черном полушубке.

— Это что за бунт? Кто тут кричит? Дайте ключи, сейчас вот выведу и руки выверну.

Загремели ключи, все притихли. Поезд мчался дальше.

– Николай Александрович, — спросил Лева полушепотом, — как вы думаете: если бы среди этого конвоя были наши братья, несущие военную службу. Мне кажется, они посчитали бы за счастье напоить жаждущих чашей воды.

– Вряд ли кто из братьев, если бы он был в конвое, решился бы на это, — ответил Николай Александрович. — К заключенным воспитывают ненависть, как к врагам народа, и всякое соболезнование им рассматривается как преступление.

– А как тяжело, когда люди ушли от Бога, — вздохнув, сказал Лева.

– А будет, возможно, еще тяжелей, — заметил Николай Александрович. — Только бы отбыть этот срок, и я подальше от братьев, от всех неприятностей, зажил бы тихо с семьей.

– А я верю, — твердо сказал Лева, — Господь пожалеет гибнущий в грехах народ и будет в нашей стране большая проповедь Евангелия.

Николай Александрович ничего не ответил.

Прошел день, другой. И вот какая-то станция. Входит начальник конвоя со списком. Среда вызванных был и Лева. Построили у вагона, окружили конвоем. Поезд двинулся дальше. Николай Александрович и некоторые другие братья поехали дальше — на строительство Байкало-Амурской магистрали (БАМ).

Лева оглянулся. Что-то знакомое в этой местности. Повели в сторону по снежной дороге. «Где же мы?"— думал Лева и вдруг узнал: Мариинск! Сердце затрепетало. Знакомые, близкие места. Сюда еще 18-летним юношей приехал он, чтобы посетить заключенных в Мариинском распреде. Да. вот эти знакомые улицы, там он останавливался у брата. А вот этой дорогой он шел в тюрьму, на свидание с Володей Лобковым, нес передачу. А потом этой же дорогой вели его, осужденного на пять лет, в концлагерь. Вспомнил он и ту церковь, что была превращена в тюрьму. Эту вонь параши в ней, умывание снегом…

Он смотрел вперед. Впереди — большое кирпичное здание, огороженное высокой каменной стеной. Знакомое место — это был Мариинский распред Сиблага. Невольно Лева вспомнил слова тюремной песни:

«Тюрьма, тюрьма. Какое слово!

Всем и позорна и страша,

а для меня совсем другое:

с тюрьмою свыкся навсегда…»

Их вели через знакомые ворота. Огромный двор. Было холодно, свирепствовал сибирский мороз. Тюремная администрация должна была принимать прибывший этап. Но то ли камер не было свободных, то ли не было начальства, которое должно принимать прибывших заключенных, но их долго держали на морозе, и процедура сдачи этапа задерживалась. Заключенные кочененли, плясали на месте, толкали друг друга, хлопали в ладоши, чтобы не застыть, умоляли пустить в теплое помещение, но все было бесполезно. Один пожилой бывший военный среди заключенных, застывая от холода, нещадно ругался и говорил, что он выдержал не один фронт, но никогда не видел такого обращения с пленными или вообще с людьми. Наконец, когда положение стало совсем отчаянным и грозило, что многие обморозятся, их впустили в помещение. Оттирались, разогревались, некоторые пытались жаловаться пришедшему начальству, но ответом были лишь презрительные взгляды. Начальству было внушено, что прибыли враги народа, презренные, путающиеся в ногах отбросы общества, которые мешают строить Великое социалистическое общество, вредят и тянут Советский Союз назад.

Среди прибывших Лева обнимал Петю Фомина. Его тоже назначили в этот лагерь.

– Ну, дорогой брат, будем вместе, — бодро говорил Петя, — вместе будем горе делить, легче будет.

– Да, как это хорошо! — говорил Лева. — Слава Богу, ведь Христос посылал учеников по двое.

Обыск, санобработка. И вот эти большие каменные коридоры с камерами по бокам. Двери камер не запирались, и заключенные могли свободно общаться друг с другом. Это был распределительный пункт сибирских лагерей. Он имел много производственных объектов. Там были и лесозаготовки, и фабрики, и сельскохозяйственные лагеря, и всевозможные строительства, и все это нужно было обслуживать, на все это были нужны люди.

Люди осужденные, оторванные от семей, которые за насущный кусок хлеба будут нести рабский труд.

Вечерело. Большинство заключенных ушли в клуб, где показывали кино. Петя Фомин чувствовал себя утомленным и задремал на нарах. Лева один ходил по большому коридору. Навстречу ему из дальней камеры вышли двое. Лева потому обратил на них внимание, что они были нестрижены, в то время как всех заключенных стригли под машинку наголо. Он приблизился к ним и, всматриваясь в их бледные лица, узнал их. Один, с большой шевелюрой черных волос, с черными усами и небольшой бородкой, чем-то напоминал Троцкого, другой, несколько лысоватый, с изможденным худым лицом и большими умными глазами, пристально посмотрел на Леву:

– А я знаю тебя, парень. Мы с тобой встречались несколько лет тому назад здесь же.

– Да, да, несколько лет тому назад здесь же встречались! — воскликнул Лева.

– Тебя куда-то отправили тогда со всей массой? — спросил другой, похожий на Троцкого.

– Да, меня отправили, я попал на станцию Тайга на лесозаготовки, потом на строительство в Прокопьевское, потом на Беломорский канал, потом за Полярный круг, на строительство Туломской гидростанции, потом меня освободили.

– Ну, а что же потом? — спросил, улыбаясь, лысоватый.

– Потом, после убийства Кирова, меня, как и многих других, снова арестовали, и вот привезли сюда.

– Ну, нам все известно, что творится на воле. А ты остаешься все таким же верующим?

– Да, остаюсь. Для меня Христос всего дороже.

– Все это чепуха, — уверенно сказал похожий на Троцкого. — Вопросы политической борьбы — это самое основное. Мы, старые коммунисты, открыто боремся за правду. Мы не можем смотреть спокойно, в каком ужасном положении находится наше крестьянство, в какой нищете, и как за его счет и армии заключенных ведется все строительство и развитие страны.