Ливень - Романова Наталья Игоревна - Страница 8

— Идем.

Глаза смеются? А кто их знает, может, и смеются. Беру одну банку.

Пруд. Сева выпускает головастиков из своей банки. А я сижу на песке. Пруд этот какой-то треугольный. С двух сторон деревья. А с третьей нет.

Сева возвращается.

— Давай твою банку.

— Нет. Этих я сама выпущу.

Прислонился к дереву.

— Сева, я хочу тебя спросить. Только ответь правду.

— Да.

— Что ты обо мне думаешь?

Сева молчит. Как всегда, он смотрит вниз. На траву. А я смотрю на Севу и мимо него. На деревья.

— Ты удивительная… Я таких не встречал.

Встаю. Беру банку. Иду к пруду. Нагибаю банку и подставляю под банку руку. Головастики, попав на мою ладонь, сначала кружат в ней, а потом соскальзывают в пруд. Они прохладные, нежные, пузатые.

Глава III. Девочка, которая очень любит манную кашу

Шесть часов утра. Электрички уже ходят. Быстро вылавливаю из кристаллизатора двух самок рачков артемий и выпускаю их в литровую банку с морской водой. Завязываю банку марлей. Банку ставлю в сетку. Что еще? Пропуск. Еще? Деньги. Выхожу на крыльцо.

— Бабушка!

Бабушка поливает огурцы в огороде. Она не слышит.

— Бабушка, я уезжаю!

Бабушка поворачивается.

— Куда?

— В Москву. Очень нужно.

— Ты же не ела!

— Бабушка, не могу. Не сердись. Раки рожают!

— Кто рожает?

— Раки.

Я за калиткой. До станции ходьбы двадцать минут. Пятьдесят минут в электричке. От Киевского вокзала до Ленинских гор еще тридцать минут, итого больше двух часов. Лишь бы артемий не родили по дороге.

Я выхожу на узкую тропинку, которая тянется между забором пионерлагеря и канавой. Ночью был дождь, глину развезло. Идти трудно. Ноги скользят. Перепрыгнуть через канаву и пойти по дороге? Но прыгать рискованно. У меня в руках банка. А тропинка, наверное, никогда не кончится. Скольжу я уже бесконечно долго.

Наконец я выбираюсь на дорогу. Разжимаю руку, в которой была сетка. Рука от напряжения затекла. А как артемии? Пока все в порядке. Детенышей еще нет.

По сосновому лесу идти легко. Вода здесь сразу впитывается в землю. Надо решить, как лучше дальше пойти: верхом или низом. Внизу сегодня, наверное, грязь, под мостом разлился ручей. А вверху по шпалам прыгать с банкой тоже неудобно. Лучше уж низом.

Я выхожу к железнодорожному полотну и спускаюсь вниз на дорогу, идущую вдоль насыпи. Теперь до станции осталось ровно два километра. Заглядываю в банку. Артемии спокойно плавают.

Интересно, кто сейчас на кафедре? Сегодня вторник. Николай Иванович по вторникам, кажется, бывает с утра. Но все равно. Я сначала умертвлю рачков с помощью фиксатора буэна — зафиксирую их. Потом покрашу в кармине, потом сделаю препарат. И уже с готовым препаратом приду к Николаю Ивановичу. Хорошо бы сказать ему ту фразу, какую обычно любит говорить он: «Угадайте, ради чего сделан этот препарат?»

Догадается ли Николай Иванович, что красные точки, просвечивающие сквозь зародышевую сумку артемии, — это глаза науплиусов, детенышей артемий. Может, и не догадается. Он, наверное, и не подозревает, что артемии могут вдруг стать живородящими.

«Артемии мечут икру, — говорил Николай Иванович, еще когда отправлял меня в Одессу. — Икринки желтые, маленькие, плавают на поверхности воды косяками. Это очень красиво: желтые полосы на черной воде».

А может быть, и догадается. Я же догадалась сегодня утром. Утром… В кристаллизаторе, где не было ни единой икринки, появилась масса науплиусов. А зародышевые сумки, в которых обычно у артемий находится икра, были либо абсолютно пусты, либо наполнены движущимися красными точками. Догадаться нетрудно.

Передо мной столб. Значит, я прошла километр. Снова грязь. Главное, добраться до моста. От моста видна станция, и поэтому кажется, что ты уже дошла.

Николай Иванович был против того, чтобы новую курсовую я начала на даче без настоящего оборудования, без книг. Он оказался неправ. Лабораторию я оборудовала здесь отличную. Те книги, которые были необходимы для постановки опытов, я прочитала. Остальные я успею прочитать зимой. Я видела программу четвертого курса, она ерундовая. Зато и лето не будет потеряно.

Сегодня еще надо зайти в читальню. Уточнить концентрацию морской воды в опытах Гаевской. И надо взять с кафедры гидробиологии икру рачка бранхипуса.

Мост. Ручей под мостом, конечно, разлился, и камни лежат далеко друг от друга. Прыгать нельзя. Снимаю сандалии, перехожу ручей и снова надеваю. А как артемии? Не родили. Сева, наверное, уже уехал на Белое морс… Вот бы Сева обрадовался! Когда у меня что-нибудь выходит, он доволен. Молчит, но я знаю — доволен, знаю по выражению лица… Написать ему письмо? Начать так: «Сева! Я сделала открытие!..» Нет, ему так писать неудобно: он слишком скромен сам… А как отнесся бы Витька? Наверное, сказал бы: «Я, как всегда, был прав». Ведь он говорил Таньке, что из меня выйдет толк. Я с ними теперь совсем не вижусь. Они бегают где-то счастливые. Тане когда-нибудь потом скажу о своем открытии, а Любо сегодня скажу. У нее сейчас тоже успех. Она прошла по конкурсу и будет петь на фестивале молодежи… И что самое замечательное: горло у Любы оказалось здоровым. А болело оно от нетерпения, от желания петь, когда другие поют. Это ей один опытный певец объяснил. У него в молодости тоже горло болело, пока он не приучил себя терпеливо слушать чужое пение.

Я почти на станции. Остается взобраться по насыпи, перейти рельсы, подняться на платформу и взять билет…

Но почему все-таки рачки стали живородящими? Почему?.. Сами развились из икры…

Шум. Он усиливается. Это шум поезда. Бегу. Вода в банке плещется и течет по моей ноге. Издали вижу: у кассы очередь. Не успею.

— Садитесь! Я взял вам билет. — Передо мной пожилой мужчина с длинной бородой. Это художник с соседней дачи. Значит, он меня знает?

Я влетаю в вагон. Художник протягивает мне билет.

— Спасибо… Большое спасибо. — Я никак но могу отдышаться. — Возьмите, пожалуйста, деньги.

Художник берет деньги и достает из кармана коробку спичек.

— Это вам.

На этикетке спичечной коробки нарисован человек, падающий на рельсы перед мчащимся поездом.

— Я очень спешила.

— Надо думать, он тоже торопился.

Я выжимаю правый бок юбки — он мокрый. И правая сандалия мокрая. Банка стоит рядом на полу. Я нагибаюсь к ней и остаюсь сидеть на корточках. В банке плавают науплиусы…

— Вы ушиблись?

— Да…

Подымаюсь, беру банку и перехожу из тамбура в вагон. Сажусь. Художник садится напротив.

— Я не ушиблась… Просто мне нельзя было так быстро бежать. Вот посмотрите.

Я вынимаю банку из сетки. Артемия одного за другим выбрасывает науплиусов из зародышевой сумки. Науплиусы падают на дно банки… Лежат неподвижно, свернувшись в комочек… Медленно расправляют ножки. Каждая ножка похожа на веточку… Зародышевая сумка пуста. Теперь у меня осталась только одна беременная артемия. Взять на дачу тысячу разных банок и склянок и забыть фиксатор!

— Мне нужно успеть зафиксировать науплиусов, пока они еще в зародышевой сумке. А у меня теперь осталась только одна неродившая артемия и везти ее надо до университета!

Я ставлю банку на скамейку, потом снова беру в руки и опять ставлю на скамейку. Я не знаю, где ее меньше трясет.

— Поставьте на скамейку и подложите что-нибудь мягкое для амортизации. Да, можно косынку. Значит, наукой занимаетесь?

— Что?.. А-а… Да. Вот вдруг сделались живородящими. Обычно они икру откладывают.

— Что ж это они так?

— Не знаю. Я этим не занимаюсь. Это попутное «открытие».

— А есть и не попутное? — Художник улыбается.

— Нет, я просто хотела сказать, что я другим занимаюсь. Тема моей работы другая…

— Банка великолепно стоит. Не трогайте ее больше. Так чем же вы занимаетесь?