Сказка серебряного века - Ремезов Алексей Михайлович - Страница 62

И почувствовал Али-Гассан, как ударился он точно бы в мешок мягкий и что-то горячее обдало его и всего стеснило, дышать нечем, и до того неудобно сжимает, вот оболдеет — и вспомнил он о последнем третьем желании своем, которое не мог сказать Гению, и, собрав последние силы, уже захлебываясь, прошептал, как утопающий хватаясь за соломинку.

— О, великий и всемогущий Гений, хочу быть Али-Гассаном!

И сию же минуту очутился в своей комнатенке.

И что такое сталось, не узнать Али-Гассана: какая у него лавка, какие сладкие свежие финики, какой богатый выбор, и сам какой приманщик — не хочешь, купишь.

Торговля с каждым днем шла в гору, и в короткий срок сделался Али-Гассан купцом богатым, но и богатый не обзавелся домом, а жил одиноко, как и раньше, без жены — без жен, о которых мечтал когда-то с такой огненной волшебной страстью.

1909

ПРИДВОРНЫЙ ЮВЕЛИР[346]

Глава I

— Они сами не знают, чего хотят! — говорил одинокий старик ювелир, проживший сотню лет и в сердце похоронивший века.

Сгорбленный, совсем карлик, шутя и балагуря, казалось, он охаживал вокруг человеческих сердец, отыскивая своими тонкими пальцами глубоко запрятанные живые и теплые тайники, и раскрывал их легко и проворно, как свои шкатулки, наполненные жемчугом и редкими камнями, и упорно засматривал в самую душу и слов, и помыслов, кишевших в тайниках сердца.

День и ночь, не расставаясь, он возился со своими камнями, перемывал их, перекладывал: то рассыплет по бархату и шелку, то прикинет к себе, к своему рубищу. И глаза его наливались, маленькие, становились, как тарелки.

По вспыхивающим мельчайшим граням своих драгоценных камней он читал вековые тайны. И одно за другим выступали перед ним преступления, становились они рядами, как солдаты, и он играл в них, как в солдатики.

И не было уж преступлений, было одно какое-то преступление, и оно гнездилось во все времена и на всех концах человеческой жизни.

Из всех времен и со всех концов собирались к старику драгоценности в его убогую, изъеденную молью и плес-нью конуру-мастерскую, ютившуюся в подвале на главной и самой людной улице.

Давно старику мечталось перебраться куда-нибудь в горы и там построить себе такую неприступную башню, чтобы с высоты ее безопасно и незаметно наблюдать землю.

Но этой мечте не дано было осуществиться.

А время было любопытное, и было что посмотреть с нагорной высоты в башенное окошко.

Не город, не деревня — вся страна от моря и до моря охвачена была одним безумным желанием.

Все желания из самого тягостного и каторжного обихода скручивались и вырастали в какой-то грозный бич, и ураганом подымался бич, тяжелый и слепой, летел от моря и до моря, крича на крик свой единый крик:

— Воля!

— А вы знаете, что такое воля? — подмигивал одинокий старик ювелир, проживший сотню лет и в сердце похоронивший века.

Жизнь человеческая ценилась пустым плевком, и плюнуть и растереть ничего не стоило.

Казнили людей, как блох. Подстерегали, ловили человека, и тут же прихлопывали, как блоху на ногте.

Как милость, вводили в тюрьмы с эшафотов и, как милость, давали жизнь, заточая навечно.

Никогда еще подозрительность человека к человеку не вырастала до таких страшных размеров, и друзья, встречаясь и пожимая друг другу руки, на случай хоронили в кармане нож.

По темным углам, по закоулкам творилась лютая измена.

И копались подкопы под последние твердыни и устои жизни.

Разрывные снаряды изготовлялись на широкий сбыт, как самый легкий и ходовой товар, и изо дня в день сбывались и оптом, и в розницу, как спички.

По темным углам, по закоулкам, душили и вздергивали на веревочке приятели приятелей.

На улицах повсюду перемащивались забрызганные кровью мостовые: камни, накаливаясь от зноя, пропитывали воздух хмельным заразительным запахом крови.

Мирные улицы, хмелея, впадали в исступление и в исступлении уродовали и истязали детей и женщин.

И лошади бесились, нося на подковах кровь.

А в деревнях на поле колосились черновые колосья и созревал хлеб, чтобы закровенившимся зерном отравить людей.

Тут и там на улицу выходили мертвецы. Останавливали мертвецы своих знакомых, вмешивались, как живые, в их будни.

А живые, как мертвецы, бросали дом и уходили на кладбища и там, вступая в царство мертвых, устраивались в гробах, как у себя дома.

Пророки проповедывали новое царство и бесстыдно продавали свое пророчество.

А верующие сходили с ума и убивали себя, с горечью бросая земле свое последнее слово:

— Нет на земле правды!

А беспощадный безумный бич взвивался, тяжелый и слепой, и ураганом летел от моря до моря, гремя громом свой грозный крик:

— Воля!

— А вы знаете, что такое воля? — подмигивал одинокий старик ювелир, проживший сотню лет и в сердце похоронивший века.

Глава II

Накануне великого дня, который обещал открыть новый свободный день и перевернуть всю землю до ее основания, рано утром разбудили старика ювелира, посадили в черную гербовую карету, в какой возили только важных сановников, и под конвоем повезли во дворец.

Через опущенные занавески окон старик чувствовал сотни вонзающихся в него острых, заостренных ненавистью глаз. И казалось ему, от этих колющих глаз накаливались стекла кареты, и дребезжало что-то под колесами, готовое вдребезги разнести карету.

Так как за последние дни совершилось много насилий всемогущими временщиками, в руки которых попадали города и жизнь и смерть народа, то подобные сановные кортежи провожались недобрым взглядом и не всегда кончались добром.

Но ювелир — простой человек: старику никто не давал права ни карать, ни миловать, ему только приказано было вычистить начисто золотую корону, в которой, по обычаю страны, появлялись короли в редкие дни объявлений государственных актов исключительной важности.

Кому же, как не ему, старому и испытанному, умевшему так мудро держать за зубами свой острый язык, доверить страшную, ослепляющую своим блеском королевскую корону?

Шутя и балагуря, поднялся ювелир по золотым дворцовым лестницам и там, в отведенной ему зале, запертый под замком, взялся за работу.

Это был редкий случай увидеть вещи, о которых старик только мог догадываться.

Немало чудес совершилось у него на глазах, и не раз обезумевший народ сгонял с престола своих законных властителей, как последних карманников, и всегда в таких случаях выплывала на свет Божий корона для нового короля, и старик призывался подновлять и заделывать прорехи, но никогда еще из заваленных дворцовых кладовых не появлялось столь великолепного, столь сумасшедшего произведения нечеловеческих рук.

Подлинно, в завтрашнем великом дне таилось неслыханное.

С великой бережливостью, трясясь, как над святыней, которую, ревнуя, может всякую минуту попрать нелегкая, повынимал он камни из золотой, облепленной кусками грязи и глины, короны, и, чуть заметный в огромной зале, кутая сухие зябкие плечи в теплый драный женский платок, забегал тонкими пальцами по сокровищам.

И играл он сокровищем — сказочными яхонтами, си-не-синими, и алыми, и черными камнями, и изумрудами, пышащими весною, перевертывал их, перебрасывал, вдыхал, как живое, брал, как живое, на ловкий змеиный язык, катал на чуткой ладони, строил рядами, сгребал в кучу и замирал, весь зеленый и алый, и сине-синий, и черный в смешанном первородном свете.

Тьма тем человеческих голов мелькнула перед ним, тьма тем рук протянулись к нему, и вереницы всяких людей одна за другой прошли и заполнили весь зал, унизали сверху донизу все стены, и там, под звездным куполом зала, повисли и закачались безрукие, безногие, и глянули отовсюду глаза…