Очищение - Харрис Роберт - Страница 47

— А потом что?

— Казнишь его вместе с другими.

— Казнить главу государственной религии по сфабрикованному обвинению? Да тогда начнется гражданская война.

— Ну гражданская война и так когда-нибудь начнется из-за Цезаря, — возразил Лукулл, — но если ты будешь действовать быстро, то сможешь ее предотвратить. Вспомни о своей власти. Сегодня в честь тебя объявили дни благодарения. Твой престиж среди сенаторов высок как никогда!

— Мне не затем пожаловали благодарение, чтобы я вел себя как тиран, убивающий своих оппонентов.

— Правильно. Тебе его пожаловали, — вмешался Катулл, — потому что я это предложил.

— А ты настолько ослеп от своей ненависти к Цезарю за то, что он отобрал у тебя место верховного жреца, что больше уже ничего вокруг себя не видишь. — Я никогда не слышал, чтобы Цицерон говорил в такой манере с одним из старейших патрициев. Было видно, как Катулл весь дернулся, как будто наступил на что-то острое.

— Послушайте меня, — продолжил консул, подняв палец. — Все меня внимательно послушайте! Я загнал Цезаря туда, куда и хотел. Наконец я держу этого Левиафана за хвост. Если он позволит своему пленнику бежать сегодня ночью — согласен, мы можем его арестовать, потому что это будет доказательством его вины. Но именно по этой причине он не позволит ему сбежать. На этот раз он подчинится воле Сената. И я сделаю все, чтобы это вошло у Цезаря в привычку.

— Пока он опять не возьмется за старое, — сказал Пизоний, которого Цезарь только недавно хотел отправить в изгнание по обвинению в коррупции.

— Тогда нам снова придется перехитрить его, — ответил Цицерон. — И опять. И опять. Нам придется делать это, пока это будет необходимо. Но мне кажется, что сейчас я его прижал. А то, как я справлялся с кризисом в течение этого года, говорит о том, что в таких делах я обычно оказываюсь прав.

Его посетители замолчали. Сейчас он был первым человеком Рима. Его престиж был в зените. И сейчас никто не смел противоречить ему, даже Лукулл. Наконец Пизоний спросил:

— А что же будет с заговорщиками?

— Это должен решить Сенат, а не я.

— Но они будут ждать от тебя сигнала.

— Ну что же, они только зря потеряют время. О боги! Разве я еще не достаточно сделал?! — закричал вдруг Цицерон. — Я раскрыл заговор. Я не позволил Катилине стать консулом. Я изгнал его из Рима. Я не позволил сжечь город и уничтожить нас в наших собственных домах. Я отдал пленников под надзор сенаторов. Я что, должен еще взять на себя весь позор за их убийство? А не кажется ли вам, граждане, что вам пора тоже что-то сделать?

— А что ты хочешь, чтобы мы сделали? — спросил Торкватий.

— Встаньте завтра в Сенате и прямо скажите, что, по вашему мнению, надо сделать с арестованными. Подайте сигнал другим сенаторам. Не ждите, что я буду продолжать тащить эту ношу в одиночку. Я вызову вас по одному. Выскажите свое пожелание — как я полагаю, смертная казнь, — но выскажите его ясно и громко, так, чтобы когда я предстану перед народом, то мог бы сказать, что я орудие Сената, а не диктатор.

— Можешь на нас положиться, — сказал Катулл, оглядывая остальных. — Но в отношении Цезаря ты не прав. У нас никогда не будет лучшей возможности остановить его. Я умоляю тебя, подумай над этим.

После того как они ушли, пришлось заняться решением некоторых малоприятных проблем. Если Сенат проголосует за смертную казнь, тогда возникнут вопросы: когда будут казнены приговоренные, каким образом, где и кем? Ведь раньше такого еще никогда не было. На вопрос «когда» ответ был простой — немедленно после оглашения приговора, чтобы исключить попытки отбить пленников. «Кем» — тоже было понятно: городским палачом, и это еще раз покажет, что приговоренные — обычные уголовные преступники. На вопросы «где» и «как» ответить было труднее. Сбрасывать их с Тарпейской скалы[36] было нежелательно — это могло вызвать волнения. Цицерон переговорил с начальником своих официальных телохранителей, ликтором-проксимой, который сказал, что наиболее удобным местом для подобного дела представляется камера казней под Карцером[37] — ее легче всего было защитить в случае нападения, а кроме того, она находилась совсем рядом с храмом Конкордии. Место было слишком маленьким и темным, чтобы там можно было рубить головы, поэтому было решено, что приговоренные будут задушены. Ликтор отправился предупредить палача и его помощников.

Я видел, как эти обсуждения не нравятся Цицерону. Он отказался от еды, сказав, что у него нет аппетита. Хозяин согласился только выпить немного вина Аттика, которое было принесено в прекрасных бокалах из неаполитанского стекла, однако руки его так сильно дрожали, что он уронил бокал на мозаичный пол. Бокал разлетелся вдребезги. После того как осколки стекла убрали, Цицерон решил, что ему необходим свежий воздух. Аттик приказал рабу отпереть двери, и мы вышли из его библиотеки на узкую террасу. Внизу, в долине, комендантский час превратил Рим в темный город, похожий на призрак. Только храм Луны, освещенный фонарями, был хорошо виден на склоне Палатинского холма. Казалось, он висел в ночи, как большой белый корабль, прибывший со звезд, чтобы наблюдать за нами. Мы облокотились на балюстраду и попытались разглядеть знакомые очертания зданий.

— Интересно, что люди будут думать о нас через тысячу лет? Может быть, Цезарь прав и эта Республика должна быть разрушена и построена заново? — Цицерон обращал эти вопросы скорее к себе, чем к нам. — Знаете, мне перестали нравиться эти патриции — так же, как мне не нравится плебс. Они ведь не могут оправдать свое поведение бедностью или необразованностью. — А потом, через несколько минут, он продолжил: — У нас так много всего — наши искусство и наука, законы, деньги, рабы, красота Италии, колонии по всему миру; почему же какие-то непонятные импульсы в нашем мозгу постоянно заставляют нас гадить в своем собственном гнезде?

Я тщательно записал обе его мысли.

В ту ночь я очень плохо спал в своей комнатенке, расположенной рядом со спальней Цицерона. Шум шагов и шепот легионеров, патрулировавших сад, проникали в мои сны. Вечерняя встреча с Лукуллом вызвала воспоминания об Агате, и мне приснился кошмар, в котором я спрашиваю Лукулла о ней, а он отвечает, что не имеет представления, о ком я говорю, но что все его рабы в Мицениуме умерли. Когда я, измученный, проснулся, в окно смотрел серый рассвет, и у меня было такое чувство усталости, как будто всю ночь на груди я держал громадный камень. Я заглянул в комнату Цицерона, но его кровать была пуста. Я нашел его неподвижно сидящим в библиотеке, с закрытыми ставнями и только одной маленькой лампой, зажженной у кресла. Хозяин спросил, рассвело ли уже, так как хотел пойти домой и переговорить с Теренцией.

Вскоре после этого мы отправились, сопровождаемые новым отрядом телохранителей, на этот раз под командованием Клавдия. С момента начала кризиса этот печально известный развратник регулярно вызывался сопровождать консула, и эти демонстрации преданности, вместе с блестящей защитой Цицерона на процессе Мурены, сильно укрепили их отношения. Я думаю, что Клавдия привлекала возможность научиться политике напрямую у мастера — на следующий год он собирался избираться в Сенат, — а Цицерону нравилась его юношеская нескромность. В любом случае, хотя я Клавдия и не любил, но был рад, что сегодня нас охраняет именно он, потому что знал, что Клавдий поднимет консулу настроение какими-нибудь последними сплетнями. И, действительно, он немедленно начал свой рассказ:

— Ты слышал, что Мурена опять женится?

— Правда? — удивился Цицерон. — И на ком же?

— На Семпронии.

— А разве она уже не замужем?

— Она разводится. Мурена станет ее третьим мужем.

— Третьим мужем! Ну и ветреница!

Какое-то время они шли молча.

— У нее пятнадцатилетняя дочь от первого брака, — задумчиво сказал Клавдий. — Ты слышал об этом?