Очищение - Харрис Роберт - Страница 4

— Точно. — Глаза старого генерала заблестели от воспоминаний. — Уже тогда я хорошо знал, как вести осаду.

— Естественно, что через несколько дней они сдались, и их заперли в здании Сената до суда. Но мы боялись, что им опять удастся убежать, поэтому забрались на крышу и стали забрасывать их кусками черепицы. Им негде было спрятаться. Они бегали туда-сюда и визжали, как крысы в канаве. К тому моменту, когда Сатурний перестал шевелиться, его с трудом можно было узнать.

— И что же, Рабирий был вместе с вами на крыше? — спросил Цицерон. Я поднял глаза от записей и посмотрел на старика — глядя на его пустые глаза и трясущуюся голову, трудно было поверить, что он мог принимать участие в такой расправе.

— Ну конечно, он там был, — подтвердил Изаурик. — Нас там было человек тридцать. Да, то были славные денечки, — сжал он пальцы в шишковатый кулак, — когда мы были полны жизненных соков!

— Самое главное, — устало произнес Гортензий, который был моложе своих компаньонов и, по-видимому, уже устал слушать эти повторяющиеся истории, — важно не то, был ли там Рабирий или нет, а то, в чем его обвиняют.

— И что это? Убийство?

— Perduellio[8].

Должен признаться, что никогда не слышал этого слова, и Цицерону пришлось повторить его для меня по буквам. Он объяснил, что этот термин употреблялся древними в значении государственной измены.

— А почему надо применять такой древний закон? Почему бы просто не обвинить его в предательстве и покончить с этим? — спросил хозяин, повернувшись к Гортензию.

— Потому что за предательство полагается изгнание, тогда как за Perduellio — смерть, и не через повешение. Если Рабирия признают виновным, то его распнут.

— Где я? — снова вскинулся Рабирий. — Что это за место?

— Успокойся, Гай. Мы твои друзья. — Катулл нажал ему на плечо и усадил назад в кресло.

— Но никакой суд не признает его виновным, — мягко возразил Цицерон. — Бедняга уже давно не в себе.

— Perduellio не разбирается в присутствии присяжных. В этом вся загвоздка. Его разбирают два судьи, которых специально для этого назначают.

— А кто назначает?

— Новый городской претор[9] — Лентул Сура.

При этом имени Цицерон сморщился. Сура был бывшим консулом, человеком громадных амбиций и безграничной глупости. В политике два эти качества очень часто неотделимы друг от друга.

— И кого же эта Спящая Голова назначила судьями? Это уже известно?

— Один из них — Цезарь. И второй — тоже Цезарь.

— Что?

— Гай Юлий Цезарь и его кузен Луций будут назначены, чтобы разобрать это дело.

— Так за всем этим стоит Цезарь?

— Поэтому вердикт абсолютно очевиден.

— Но должна же быть возможность апелляции. Римский житель не может быть казнен без справедливого суда, — заявил Цицерон в крайнем возбуждении.

— Ну конечно, — горько заметил Гортензий. — Если Рабирия признают виновным, то он может апеллировать. Но загвоздка в том, что не к суду, а ко всем жителям города, собравшимся на ассамблею на Марсовом поле.

— Вот это будет зрелище! — вмешался Катулл. — Вы только представьте себе: толпа судит римского сенатора? Да они его никогда в жизни не оправдают, ведь это лишит их основного развлечения.

— Это означает гражданскую войну, — сказал Изаурик без всяких эмоций. — Потому что мы такого не потерпим. Ты слышишь, Цицерон?

— Да, я тебя слышу, — ответил тот, быстро пробегая глазами документ. — А кто из трибунов выдвинул обвинение?.. Лабиний, — сам ответил он на свой вопрос, прочитав подпись. — Это один из людей Помпея. Обычно он в подобные склоки не ввязывается. И какой же здесь интерес Лабиния?

— Вроде бы его дядя был убит вместе с Сатурнием, — презрительно произнес Гортензий. — И честь его семьи требует отмщения. Это все полная ерунда. Все это затеяно только для того, чтобы Цезарь и его банда смогли напасть на Сенат.

— Итак, Цицерон, что ты предполагаешь делать? Мы за тебя голосовали, хотя у многих были сомнения.

— А что вы от меня ждете?

— А ты как думаешь? Борись за жизнь Рабирия. Публично осуди этот злодейский умысел, а затем, вместе с Гортензием, защищай его перед народом.

— Да, это будет что-то новенькое, — сказал Цицерон, оглядывая своего всегдашнего противника. — Мы — и вдруг по одну сторону баррикад.

— Мне это нравится не больше, чем тебе, — холодно парировал Гортензий.

— Хорошо-хорошо, Гортензий. Не обижайся. Для меня будет большой честью выступить вместе с тобой в суде. Но давайте не будем спешить в эту ловушку. Давайте подумаем, нельзя ли обойтись без суда.

— Каким образом?

— Я переговорю с Цезарем. Выясню, чего он хочет. Посмотрю, не сможем ли мы найти компромисс. — При упоминании компромисса все три бывших консула одновременно стали возражать. Цицерон поднял руки. — Цезарю что-то нужно. Ничего страшного не произойдет, если мы выслушаем его условия. Это наш долг перед Республикой. И это наш долг перед Рабирием.

— Я хочу домой, — жалобно сказал Рабирий. — Пожалуйста, отпустите меня домой.

Не позже чем через час мы с Цицероном вышли из дома. Снег скрипел и хлюпал у нас под ногами, пока мы спускались по пустым улицам по направлению к городу. И опять мы были одни — во что сейчас мне уже трудно поверить; наверное, это был один из последних походов Цицерона в Риме без телохранителя. Однако он поднял капюшон своего плаща, чтобы его не узнали. В ту зиму даже самые людные улицы в центре города не могли считаться безопасными.

— Они должны будут пойти на компромисс, — сказал он. — Цезарю это может не нравиться, но выбора у него нет. — Неожиданно он выругался и поддел снег ногой. — Неужели весь мой консульский год будет таким, Тирон? Год, потраченный на то, чтобы метаться между патрициями и популярами в попытках не дать им разорвать друг друга на части?

На это я ничего не смог ответить, и мы продолжали идти в молчании. Дом, в котором Цезарь жил в то время, располагался в какой-то степени под домом Цицерона, в Субуре[10]. Дом принадлежал семье Цезаря уже больше века и, без сомнения, в свое время был совсем не плох. Но к тому моменту, как его унаследовал Цезарь, район совершенно обнищал. Даже первозданный снег, на котором уже осел пепел костров и виднелись экскременты, выбрасываемые из окон, не скрывал, а только подчеркивал запущенность узких улиц. Нищие протягивали дрожащие руки за подаянием, но денег у меня с собой не было. Я помню уличных мальчишек, забрасывающих старую и громко визжащую проститутку снежками, а раз или два нам попадались руки и ноги, торчащие из сугробов. Это были замерзшие останки несчастных, которые не пережили предыдущую ночь.

И именно здесь, в Субуре, Цезарь ждал своего шанса, как гигантская акула, окруженная мелкими рыбешками, надеющимися на крохи с ее стола. Его дом стоял в конце улицы башмачников, а с двух сторон от него стояли высокие доходные жилые дома, каждый по семь или восемь этажей. Замерзшее белье на веревках, протянутых между этими домами, делало их похожими на двух пьяниц, обнимавших друг друга над крышей дома Цезаря. У входа в один из них с десяток парней устрашающего вида притопывали ногами вокруг железной жаровни. Пока мы ждали, когда нас впустят, я чувствовал на спине их жадные, недобрые взгляды.

— И это жители, которые будут судить Рабирия, — пробормотал Цицерон. — У старика нет ни одного шанса.

Слуга забрал нашу верхнюю одежду и провел нас в атриум. Затем он пошел доложить о приходе Цицерона своему хозяину. Нам ничего не оставалось делать, как изучать посмертные маски предков Цезаря. Странно, но среди его прямых предков были всего три консула, не слишком много для семьи, которая утверждала, что ведет свою историю от сотворения Рима и происходит по прямой линии от Венеры. Сама богиня любви была представлена небольшой бронзовой статуэткой. Работа была очень тонкой, но сама статуэтка была исцарапанная и ветхая — как и ковры, фрески, выцветшие вышивки и мебель; все говорило о гордой семье, переживающей не лучшие времена. У нас было достаточно времени, чтобы изучить эти фамильные ценности, так как Цезарь все не появлялся.