Очищение - Харрис Роберт - Страница 15

Вот так складывалась ситуация утром судного дня. Когда Цицерон в последний раз проговаривал свою речь и одевался к выходу, к нему в кабинет вошел Квинт и умолял его отказаться от защиты. Он и так уже сделал все что мог, доказывал Квинт, и то, что Рабирия признают виновным, нанесет удар по престижу Цицерона. Кроме того, встреча с популярами за городскими стенами была опасна с физической точки зрения. Я видел, что эти доводы заставили Цицерона задуматься. Но я любил его еще и потому, что, несмотря на все свои недостатки, он обладал самой ценной формой храбрости: храбростью думающего человека. Ведь любой дурак, в принципе, может стать героем, если он ни в грош не ставит свою жизнь. А вот оценить все риски, может быть, даже и заколебаться вначале, а затем собраться с силами и отбросить сомнения — вот это, на мой взгляд, и есть самая похвальная доблесть, и именно ее продемонстрировал Цицерон в тот день.

Когда мы появились на Марсовом поле, Лабиний был уже на месте, возвышаясь на платформе вместе со своей декорацией — бюстом Сатурния. Он был амбициозным солдатом, одним из земляков Помпея из Пицениума, и пытался повторять своего кумира во всем — одежде, франтоватой походке, даже прическе, когда его волосы были зачесаны назад, как и у Помпея. Когда трибун увидел, что появился Цицерон со своими ликторами, он засунул в рот пальцы и издал громкий, пронзительный свист, который был подхвачен толпой, насчитывающей около десяти тысяч человек. Это был угрожающий шум, который еще больше усилился, когда на поле появился Гортензий, ведущий за руку Рабирия. Старик был не столько испуган, сколько удивлен количеством людей, которые, толкаясь, пытались пробраться поближе, чтобы посмотреть на него. Меня пихали и толкали, пока я старался не отстать от Цицерона. Я заметил линию легионеров в сверкающих на солнце касках и панцирях. За ними, сидя на местах, зарезервированных для почетных зрителей, находились полководцы Квинт Метелл, завоеватель Крита, и Лициний Лукулл, предшественник Помпея на посту командующего Восточными легионами. Цицерон скорчил гримасу, когда увидел их. В обмен на их поддержку он перед выборами пообещал этим военачальникам триумфы, но пока ничего для этого не сделал.

— Должно быть, действительно наступил кризис, — прошептал мне Цицерон, — если уж Лукулл покинул свой дворец на Неаполитанском заливе и смешался с простой толпой.

Он полез по ступенькам на платформу, сопровождаемый Гортензием и, наконец, Рабирием. Последнему забраться было очень тяжело, и его пришлось втащить на помост за руки. Одежда всех троих, когда они выпрямились, блестела от плевков. Особенно потрясен был Гортензий, так как, по-видимому, не представлял себе, насколько непопулярен был Сенат среди простых жителей этой зимой. Ораторы уселись на свою скамью, а Рабирий разместился между ними. Раздался звук трубы, и на другом берегу Тибра, над Яникулом[20] взмыл в воздух красный флаг, говоривший о том, что городу ничто не угрожает и судилище может начинаться.

Как председательствующий чиновник, Лабиний выступал и в качестве ведущего собрание, и в качестве обвинителя, что давало ему огромное преимущество. Будучи по натуре своей задирой, он решил говорить первым и сейчас громко оскорблял Рабирия, который все глубже и глубже вжимался в спинку своего кресла. Лабиний даже не удосужился пригласить свидетелей. Они ему были не нужны — голоса толпы уже лежали у него в кармане. Он закончил суровой тирадой о спесивости Сената, алчности той небольшой клики, которая им управляет, и о необходимости сделать из дела Рабирия пример для всех, чтобы в будущем ни один консул даже помыслить не мог, что он может санкционировать убийство гражданина и избежать наказания за это. Толпа заревела в знак согласия.

— И вот тогда я понял, — рассказал мне Цицерон позже, — с абсолютной ясностью, что главной целью этой толпы Цезаря был не Рабирий, а я как консул. И я понял, что должен немедленно перехватить инициативу, иначе мои возможности бороться с Катилиной и ему подобными сойдут на нет.

Следующим выступил Гортензий и сделал все, что было в его силах, но его длинные затейливые пассажи, которыми он был знаменит, относились к другой обстановке и, по правде говоря, к другой эпохе. Ему было больше пятидесяти, он почти уже отошел от дел, давно не практиковался, и это было заметно. Те, кто находился рядом с помостом, стали его передразнивать, и я был достаточно близко, чтобы увидеть панику на его лице, когда он наконец стал понимать, что он — Великий Гортензий, Мастер Прений, Король Судов — теряет внимание аудитории. И чем больше он размахивал руками, бегал по платформе, вертел своей благородной головой, тем более смешным казался. Его доводы были никому не интересны. Я не мог услышать всего, что он говорил, так как шум, издаваемый тысячами людей, топчущихся на поле и беседующих друг с другом в ожидании голосования, был очень громок и заглушал слова Гортензия. Он остановился, покрытый, несмотря на холод, потом, вытер лицо платком и вызвал свидетелей — сначала Катулла, а затем Изаурика. Каждый из них поднялся на платформу и был с уважением выслушан толпой. Но как только Гортензий возобновил свое выступление, люди снова заговорили друг с другом. К этому моменту он мог бы обладать языком Демосфена и находчивостью Платона — это ничего не изменило бы. Цицерон смотрел в толпу прямо перед собой. Неподвижный, с побелевшим лицом, он казался высеченным из мрамора.

Наконец Гортензий сел, и настал черед консула. Лабиний предоставил ему слово, но уровень шума был таков, что Цицерон остался сидеть. Внимательно осмотрев свою тогу, он смахнул с нее несколько невидимых пылинок. Шум продолжался. Хозяин проверил свои ногти, оглянулся кругом и стал ждать. Его ожидание было долгим. Однако над Марсовым полем наконец повисла уважительная тишина. Только тогда Цицерон кивнул, как бы с одобрением, и поднялся на ноги.

— Мои горожане, — начал он. — Хотя и не в моих привычках начинать свое выступление с объяснения, почему я защищаю того или иного гражданина — а в данном случае речь идет о жизни, чести и достоинстве Гая Рабирия, — думаю, что сегодня я должен объясниться. Потому что это суд не над Рабирием — старым, дряхлым, одиноким человеком. Этот суд, граждане, не что иное, как попытка сделать так, чтобы никогда в будущем в нашей Республике не было центральной власти и чтобы законопослушные граждане никогда не могли выступить против безумных действий порочных людей. Это попытка лишить нашу Республику возможности защищаться в критических ситуациях и лишить ее гарантий благополучия. А постольку, поскольку это именно так, — его голос стал звучать громче, он поднял глаза и протянул руки к небесам, — то я умоляю всемогущего Юпитера и всех остальных бессмертных богов и богинь даровать мне свою защиту. Я молю, чтобы они позволили этому дню завершиться оправданием моего клиента и спасением конституции!

Цицерон всегда говорил, что чем больше толпа, тем она глупее и что самым удачным шагом в этом случае является обращение к сверхъестественным силам. Его слова прокатились по притихшему полю, как гром барабана. На периферии толпы еще раздавались какие-то разговоры, но они уже не могли заглушить его слов.

— Лабиний, ты созвал эту ассамблею как известный популяр. Но кто из нас двоих является настоящим другом этих людей? Ты, который грозит обвиняемому палачом, не дожидаясь конца ассамблеи, и который приказывает соорудить крест для распятия на Марсовом поле, чтобы казнить одного из нас? Или я, который не позволяет запугать эту ассамблею угрозами казни? И вы считаете, что этот трибун защищает нас? Защищает наши права и свободы?

Лабиний махнул рукой в сторону Цицерона, как будто хотел согнать овода с лошадиной спины, но в его жесте сквозила неуверенность — как все забияки, он лучше наносил удары, чем держал их.

— Ты утверждаешь, — продолжал Цицерон, — что Гай Рабирий убил Сатурния. Квинт Гортензий в своей блестящей защитной речи доказал, что это ложное утверждение. Но если бы это зависело от меня, то я бы поддержал твое обвинение. Я бы с ним согласился. Я бы признал ответчика виновным. — По толпе прокатился шум, но Цицерон прокричал, перекрывая его: — Да, да! Я согласился бы с ним. Я бы очень хотел, чтобы у меня была возможность объявить, что мой клиент собственной рукой убил врага Республики Сатурния!