Завтрашний ветер - Евтушенко Евгений Александрович - Страница 40

микрофон минут пять, пошатываясь то ли от перс-

выпитости, то ли от перекуренности, и вообще ничего

не могла сказать — звуки не складывались в слова.

На ней была только коротенькая белая маечка, а

трусики, видимо, где-то затерялись. Ее восторженно

подняли на руки два могучих бородача, чьей един-

ственной одеждой являлись цепочки с медальонами,

болтавшиеся на мохнатых грудях, и показали пуб-

лике, очевидно, как символ великой невысказанности,

которая выше поэзии.

Почему-то приволокли два голых манекена, вы-

глядевших весьма застенчиво рядом с голыми людь-

ми. Кто-то прохаживался взад-вперед по краю сцены

в гигантской карнавальной маске крокодила. Милый

улыбчивый человечек, похожий на карлика-переро-

стка, улучая момент, то и дело подскакивал к мик-

рофону и пулеметно отчеканивал афоризмы Платона,

Канта, Гегеля, Кропоткина, затем молниеносно уда-

лялся и выжидал следующего момента для произне-

сения великих мыслей, им коллекционируемых.

Небритые организаторы в грязных шортах и пляж-

ных резиновых сандалиях, сброшенные норовистым

конем скандала, пытались добиться порядка столь

беспорядочно, что сами стали частью общей дезор-

ганизации. Их идея свободной пляжной публики ото-

брала у них самих свободу пользоваться микрофоном.

Некоторые итальянские поэты, все-таки протиснув-

шиеся к микрофону, что-то пытались прочесть, но их

заглушали, отпихивали мелкие бесы пляжа. Мелкие

бесы вдруг показались бесами по Достоевскому, и

пахнуло промозглой одурью нечаевщины, когда один

из итальянских поэтов, пытаясь зловеще загипноти-

зировать публику, проорал «гражданскую» миниатюру

буквально следующего содержания:

Я убил Альдо Моро!

Настало время

убить всех остальных!

Стало на мгновение страшновато, ибо список

«всех остальных» был угрожающе широк. И тут слу-

чилось нечто неожиданное, мгновенно показав все-

таки существующую, на счастье, неоднородность

публики. Лишь малая часть встретила это милое

приглашение к убийствам с энтузиазмом. Из толпы

полетели бумажные пакеты с песком, раздалось не-

годующее улюлюканье. Единственным итальянцем,

заставившим слушать себя в тот вечер, оказался

мальчик лет двенадцати, неизвестно откуда бесстраш-

но выскочивший на сцену и прочитавший немножко

ПО-детски, но в то же время с пылающими глазами

карбонария революционное стихотворение Умберто

Саба. На единственные две минуты воцарилась ти-

шина, как будто ангел пролетел. Отказ большинства

публики поддержать терроризм, двухминутное ува-

жение хотя бы к ребенку были единственными двумя

крупицами надежды на завтрашний день, когда дол-

жен был состояться вечер европейской поэзии.

Организаторы заверяли, что к гостям отнесутся

иначе, чем к своим, они ухватились, как за соломин

ку, за веру в традиционное итальянское гостеприим-

ство. Но после бедламного открытия кое-кто из них,

видимо, крепко выпил от расстройства чувств, как,

впрочем, и некоторые участники фестиваля, и похмель-

ная некрепость рук ощущалась в недержании микро-

фона, опять бесконечно вырываемого ворвавшимся

на сцену пляжем. Все же публика начала слушать

стихи, особенно аплодируя четким ироническим строч-

кам поэта из ФРГ Эриха Фрида. Публике уже подна-

доел хаос: развлечение становилось скукой.

Ведущий, милейший парень Витторио Кавал, ар-

тист и поэт, плеснул на свое лицо цыгана минераль-

ной водой прямо из бутылки, освежился, сконцент-

рировался и яростно прочитал по-итальянски отрывок

из поэмы Исаева «Суд памяти». Строчки о красном

знамени, сияющем сильней, чем знамена всех других

стран, прозвучали особенно впечатляюще, ибо крас-

ное знамя по-итальянски — это знаменитая «бандьера

росса». Одновременно раздались и аплодисменты и

свист. Затем Исаев стал читать эти стихи по-русски.

Он весь встопорщился, врос в сцену и мужественно за-

молотил рукой воздух в такт темпераментно читаемым

стихам, хотя воздух этот был наполнен страшным

гиканьем, и дочитал-таки до конца, награжденный за

силу воли аплодисментами.

Затем выступал ирландский поэт — увы! — пре-

бызавший в прострации. Получив микрофон, поэт

7 Е. Евтушенко

странно заколебался всем телом, как изображение

на испорченном телеэкране, и стал неумолимо терять

равновесие. Всем стало ясно, что он мертвецки пьян.

Он даже не мог разобрать букв на двух собственных

страничках, еле держа их в руке. Но при этом поэт

очаровательно улыбался, чем вызвал симпатию окру-

жающих. Он прохрипел в микрофон одно-единственное

слово — «виски», как будто только оно и было на-

писано на двух страничках. Фляжка была с восторгом

подана, и поэт, осушив ее одним махом, стал рушить-

ся на заботливо подставленные руки зрителей.

И вдруг раздался громовой крик, как выражение

заботы о немедленной витаминизации ослабшего поэ-

та: «Минестрони! Дадим ему минестрони!» И от од-

ного из костров, с поднятым на шест огромным поход-

ным котлом, окутанным паром, знаменитого итальян-

ского овощного супа, прямо по телам зрителей

поперли несколько косматых молодцов, похожих на

дикобразов. Удивительно, с какой акробатической

ловкостью донесли они котел на сцену, никого не

ошпарив, и начали кормить из половника павшего на

сиену поэта. И снова на сцену полезли все, кому

не лень, и она закружилась, поплыла, как беспомощ-

но кружится паром, сорвавшийся с троса.

— Ты когда-нибудь видел что-либо подобное? —

спросил я своего старого сан-францисского друга

Лоуренса Ферлингетти.

— Нет.

Мы оба ушли со сцены, потому что нам на ней

нечего было делать.

Но у хаоса есть, может быть, одно-единственное

положительное качество. Хаос вырабатывает в лю-

дях, не поддавшихся ему, чувство солидарности. Утро,

как всегда, оказалось мудреней вечера. Правда, это

утро началось для нас ночью, когда мы не спали и

думали, как быть. Но мы не разбивались в наших

раздумьях на отдельные делегации. Мы все, поэты

разных наций, разных и порой даже противоположных

направлений, почувствовали себя делегацией поэзии,

которую оскорбляют, которой не дают говорить.

На десять часов утра поэты назначили «военный

совет». Аллен Гинсберг, уже года два как остриг-

ший свою знаменитую бороду и сменивший буддист-

ские одежды на костюм из магазина братьев Брукс

и скромный галстук какого-нибудь фармацевта из

Бронкса, предложил не сдаваться хаосу, всем вместе

защитить честь поэзии и вместо задуманного, запла-

нированного ранее вечера только американской поэ-

зии устроить совместный вечер с европейскими поэ-

тами, отказавшимися вчера выступать в неразберихе.

Первый раз я видел Аллена Гинсберга, «воспевателя

хаоса», в роли строгого защитника порядка.

«Сдаваться какой-то кучке хулиганов?» — проры

чал американец Амнри Барака, похожий на Мохам-

меда Али в легком весе. Все проголосовали — не сда-

ваться. Решили, не надеясь на организаторов, взять

защиту микрофона в свои руки. Тед Джонс нарисо-

вал эскиз каре из стульев вокруг микрофона.

И вдруг один из организаторов заявил, что стулья

на сцене явятся символом привилегированности поэ-

тов и это может спровоцировать насилие. Отец амери-

канских «литературных хулиганов» Уильям Берроуз,

самый старший из всех участников фестиваля, заявил,