Завтрашний ветер - Евтушенко Евгений Александрович - Страница 27

не дашь взлететь

преступно высоко...

...Я выбежал на улицу.

Я был

растерян перед бьющим в душу снегом,

как будто перед воющим набегом

каких-то непонятных белых сил.

Пурга рвала пространство все на лоскуты,

и усмехалось небо свысока,

и никакого не было орловского,

чтобы на нем уехать,

рысака.

Как погляжу

старушке той в глаза

я —

разночинец атомного века?

Вместит

какая в мире дискотека

всех призраков России голоса?

И я шептал в смертельном одичании:

«Отчаялся и я —

все занесло,

но, может, лучше честное отчаянье,

чем лженадежды —

трусов ремесло?

Я сбит с копыт,

и все в глазах качается,

и друга нет,

и не найти отца.

Имею право наконец отчаяться,

имею право

не надеяться?»

Но что-то васильковое синело,

когда я шел

и сквозь пургу хрипел

забытым дальним родственником неба:

«Сезрак. —

И снег выплевывал:

Эезрак...»

Я с неба,

непроглядного такого

не слышал слова божьего мужского,

а женское живое слово божье:

«Ну что же,

я отчаивалась тоже...»

И вдруг пронзило раз и навсегда:

отчаянье —

не главная беда.

Есть вещи поотчаянней отчаянья —

душа,

что неспособна на оттаянье,

и значит, не душа,

а просто склад

всех лженадежд,

в которых только яд.

Все милые улыбочки надеты

на лженадежды,

прячущие суть.

Отчаянье —

застенчивость надежды,

когда она боится обмануть

надеющихся,

что когда-нибудь...

Так вот какие были пироги

испечены

старушкой той непростенькой,

когда она забытой дальней родственницей

■ЯМаЛНО появилась из пурги.

Как страшно,

если, призрачно устроясь,

привыкли, мы считать навеселе

забытой дальней родственницей —

совесть,

и честь —

седьмой водой на киселе.

Как страшно, если ночью засугробленной,

от нас непоправимо далека,

забытой дальней родственницей Родина

дотронуться боится до звонка...

ВЫСТАВКА НА ВОКЗАЛЕ

Я побывал на выставке болгарского художника

Светлина Русева. Выставка устроена внутри, может

быть, самого красивого в мире софийского вокзала.

Сначала кажется, что картины — над. Над ждущи-

ми поезда, усталыми от шума большого города бол-

гарскими крестьянками с их корзинами и сумками, на-

битыми священным мусором столичных покупок. Над

рабочими, в чьих отяжелевших глазах еще мелькает

серая река конвейера и в чьих ушах еще продолжа-

ют грохотать станки, у которых они только что стоя-

ли. Над хрупкой студенткой, у которой на бахроме

джинсов печально повис зацепившийся алый лепес-

ток болгарской розы. Над всем уезжающим, приез-

жающим, ожидающим, встречающим, провожающим,

умирающим и рождающимся, прекрасным и изнури-

тельным хаосом перпетуум-мобильной жизни челове-

чества на холстах висят распятые на окровавленной

проволоке жертвы террора в Чили,— и страдания

далекого Сантьяго, отражаясь в глазах болгарских

крестьянок, становятся частью переполненного чело-

веческими дыханиями софийского вокзала. А самое

прекрасное, когда крестьянки на вокзале, на минуту

забыв тяжесть сумок в своих руках, вглядываются в

самих себя, написанных на холстах, вглядываются

удивленно и чуть настороженно, может быть, впервые

задумавшись о себе: кто же мы такие? И картины

перестают быть над, они медленно опускаются в глубь

человеческих глаз, садятся вместе с людьми в ваго-

ны и едут, сами не зная куда.

Я не верю в искусство над. Над вокзалом или

охваткой. Большое искусство не должно стесняться

быть выставкой на вокзале. На вокзале нашей жизни,

набитом страданиями и надеждами, о котором Пас-

тернак писал: «Вокзал, несгораемый ящик разлук мо-

их, встреч и разлук...» Роль художника на вокзале

жизни нс должна превращаться ни в роль вокзально-

го милиционера, ни в роль автомата для чистки боти-

нок, который за монетки, всовываемые в щель, ус-

лужливо счищает даже кровь с обуви убийц, ни в

роль громкоговорителя, ни в роль туристской рекла-

мы, ни в роль плаката. Искусство как выставка на

вокзале — это единственная возможность остановить

хотя бы на минуту слишком спешащий, слишком

изнервленный мир, чтобы люди наткнулись глазами

на воссозданных самих себя, замерли и задумались:

кто же мы такие?

Этому самовопросу не научишь дидактикой. Ди-

дактика никогда не делала людей лучше. Помпез-

ный лозунг не может проникнуть так глубоко внутрь

человека, как великая картина, а если все-таки про-

никнет, то это даже страшно. Только задумывание че-

ловека над собой, которое спасительно нам дарует

великое искусство, делает нас лучше. Такое задумы-

вание иногда неприятно, царапающе, болезненно, но

позор тем, кто от искусства ждет только так называ-

емого «эстетического наслаждения». Большие худож-

ники —это не декораторы страданий мира, не хитро-

умные музыкальные аранжировщики криков или сто-

нов, они сами эти страдания, они сами эти крики и

сгоны Морально опасен в перспективе любой чело-

век, откладывающий в сторону «тяжелую книгу»

и ложноспасительно заменяющий ее развлекательно

пустой юмористикой или детективом. Человек, отвер-

нувшийся от чужих страданий в книге, может отвер-

нуться от таких страданий и в жизни. Достоевский

сказал об этом так: «Мы или ужасаемся, или притво-

ряемся, что ужасаемся, а сами, напротив, смакуем

зрелище как любители ощущений сильных, эксцент-

рических, шевелящих нашу цинически-ленивую празд-

ность, или наконец, как малые дети, отмахиваем от

себя руками страшные призраки и прячем голову

в подушку, пока пройдет страшное видение, чтобы по-

том забыть его в нашем веселии и играх».

Однажды поэт Борис Слуцкий сказал мне, что

все человечество он делит на три категории: на тех,

кто прочел «Братьев Карамазовых», на тех, кто еще

не прочел, и на тех, кто никогда не прочтет. Я заметил

ему, что, к сожалению, самая многочисленная кате-

гория— это те, кто видел «Братьев Карамазовых» по

телевидению. Люди только думают, что они смотрят

телевизоры. На самом деле телевизоры смотрят лю-

дей. Включенный экран — это недремлющее око на-

блюдения, о котором писал когда-то Джордж Оруэлл.

Страшновато, когда создается иллюзия присутствия

везде, хотя ты нигде: когда ты можешь спокойно же-

вать сосиски с капустой и игриво поглаживать вы-

пуклости супруги, в то время когда на экране Отелло

душит Дездемону или каратели в Родезии расстре-

ливают людей. Настоящий экран в мир — это вели-

кая книга, потому что книгу нельзя включить или

выключить, хотя иногда пытаются это делать, но та-

кие попытки обречены, ибо великая книга включает-

ся навсегда.

Создавать великие книги мучительно, и мучитель-

но их читать, потому только великая боль — мать ве-

ликой литературы. Но дай бог, чтобы страдания лю-

дям причиняло только искусство! Ингмар Бергман го-

ворил о том, что когда мы решим все то, что сейчас

кажется нам проблемами, тогда-то и появятся насто-

ящие проблемы. Но до этого, к сожалению, далеко.

Страдания, которые причиняют людям искусство или

любовь, относятся к страданиям необходимым, кото-

рые и делают человека человеком. Но мы еще живем

в мире страданий ненужных, отвратительно унижаю-

щих человеческое достоинство, в мире страданий, на-