Витторио-вампир - Райс Энн - Страница 24

Урсула внезапно крепко обвила меня руками и прижалась грудью к моей спине, а потом схватила меня за запястье и принудила опустить острие меча к самой земле.

– Не смейте притрагиваться к нему! – В голосе ее слышалась угроза. – Не приближайтесь, я приказываю!

Один из тех, кто ее сопровождал, отыскал лохматую белокурую голову моего врага и поднял ее вверх, в то время как остальные молча наблюдали, как корчится и извивается в агонии обезглавленное тело.

– Бесполезно, – произнес наконец кто-то из них. – Ничего не получится. Слишком поздно.

– Да нет же, приставь ее на место, приложи к шее, – настаивал другой.

Пытаясь вырваться из цепких объятий Урсулы, я не переставал просить ее только об одном:

– Отпусти меня, Урсула! Дозволь умереть с честью! Неужели ты не окажешь мне такую милость? Освободи меня, чтобы я мог сам выбрать себе смерть!

– И не подумаю, – жарким шепотом сказала она мне в самое ухо. – Не дождешься.

Ее грудь, прижатая ко мне со всем пылом страсти, казалась необычайно мягкой, а пальцы – прохладными и нежными, однако сила, заключенная в хрупком на вид теле, была поистине невероятной – я не мог ей противостоять. Превосходство этой ведьмы было неоспоримым.

– Ступайте к Годрику! – выкрикнул кто-то из толпы.

Двое подняли все еще выгибавшееся и брыкающееся обезглавленное тело.

– Отнесем его к Годрику, – сказал тот, кто разыскал голову. – Только Годрик вправе принять решение.

– Годрик!

Громкий вопль Урсулы походил скорее на завывание ветра или дикого зверя – так пронзительно он прозвучал и столь беспредельным эхом отразился от каменных стен.

Высоко наверху, в широко распахнутых арочных воротах крепости, спиной к свету возникла тонкая фигура пожилого человека с искривленными от старости конечностями.

– Давайте сюда обоих, – отозвался он. – Успокойся, Урсула, а то всех перепугаешь.

Я резко дернулся, пытаясь высвободиться. Она прижала меня крепче и кольнула зубами в шею.

– О нет, Урсула, позволь мне увидеть, что произойдет дальше, – прошептал я, уже в тот момент ощущая, как вокруг меня сгущаются грозные тучи, словно уплотнялся сам воздух, пронизанный особыми запахами, звуками и острой чувственностью.

«Ах, люблю тебя, хочу тебя, да, не стану и не желаю отрицать это», – хотелось мне сказать. Мне чудилось, будто я вновь обнимаю ее, лежа на влажном ковре из трав, но то было лишь фантазией, и не было вокруг ярко-красных полевых цветов – на самом деле меня тащили куда-то, а она лишь истощила меня, по собственной прихоти разрывая мне сердце.

Я хотел осыпать ее проклятиями. Повсюду нас окружали цветы и травы, и она сказала: «Беги!» Но это было совершенно немыслимо, все происходило лишь в моем воображении – и ее впивавшиеся в меня губы, и ее тело, по-змеиному обвившее меня…

Какой-то французский замок… Такое впечатление, что меня переправили на север.

Я открыл глаза.

Да, действительно, все как при французском дворе.

Даже тихо доносившаяся до меня спокойная музыка заставила вдруг вспомнить старинные французские песни, которые я слышал, сидя за ужином, в далеком детстве.

Я с трудом очнулся и увидел, что сижу, скрестив ноги, на ковре. Пытаясь окончательно прийти в себя, я принялся растирать шею и одновременно в растерянности оглядывался вокруг в поисках оружия, которое у меня отняли. Однако голова вновь закружилась, я потерял равновесие и упал навзничь.

Откуда-то издалека снизу по-прежнему лились звуки музыки, мелодия все время повторялась, и это однообразие наводило тоску. Точнее, мелодии как таковой не было вовсе – лишь приглушенная барабанная дробь и высокие завывания рожковых.

Я взглянул вверх. Несомненно, во всем чувствуется французский стиль: узкий и высокий сводчатый проход с остроконечными арками ведет к длинному балкону снаружи, а внизу, под балконом, набирает силу веселое и шумное празднество. Модные французские гобелены с изображенными на них дамами в высоких конусообразных шляпах и белоснежными единорогами.

Во всем ощущалась атмосфера древности – словно передо мной была одна из иллюстраций, часто встречающихся в старинных рукописных книгах: придворный поэт нараспев читает какое-нибудь удручающе скучное и утомительное произведение вроде «Романа о Розе» или сказки о плутоватом Рейнеке-Лисе.

Окно было задрапировано синим атласом, затканным геральдическими лилиями – символом французской монархии. Высокий дверной проем, как и та часть оконной рамы, которую я мог разглядеть лежа, были украшены кое-где осыпавшейся от времени филигранью. Все застекленные шкафчики были позолочены и расписаны во французском стиле – надуманном и застывшем. Я обернулся.

У меня за спиной стояли два человека в длинных окровавленных блузах с толстыми кольчужными рукавами. Они сняли остроконечные шлемы и уставились на меня ледяными светлыми глазами – два внушительных бородача с обнаженными головами. На их грубой бледной коже играли блики света.

А рядом стояла Урсула, словно оправленный в серебро драгоценный камень на фоне тьмы. Складки ее платья мягко ниспадали от завышенной линии талии – тоже французская мода, как будто предо мной явилась принцесса из какого-то давно переставшего существовать королевства. Низкое декольте роскошного корсажа из расшитого цветами красного с золотом бархата почти до самых сосков обнажало белоснежную грудь.

За столом на изогнутом в форме буквы «Х» стуле сидел Старейший. Первое впечатление, создавшееся у меня, когда он возник в освещенном проеме, не обмануло: возраст его действительно был весьма и весьма преклонным. Столь же мертвенно-бледное, что и у других, лицо казалось одновременно и прекрасным, и чудовищным.

Вдоль всех стен комнаты на цепях висели турецкие светильники, от которых струился аромат роз и летних лугов, не имеющий ничего общего с запахом, ассоциирующимся у нас с чем-то раскаленным или горящим. Яркий свет пламени, шедший из их глубины, нестерпимо резал глаза.

Лысая голова Старейшего своим безобразием напомнила мне выкопанную луковицу ириса, с которой срезали все корни и перевернули вверх тормашками. Однако в эту «луковицу» были вставлены два блестящих серых глаза и безвольный, нерешительный рот с тонкими, мрачно сжатыми губами.

– Итак… – спокойным тоном обратился он ко мне, приподняв бровь, о присутствии которой на лице можно было догадаться лишь по тонкой дугообразной морщинке на белоснежной коже, равно как щеки обозначались двумя более заметными вертикальными. – Оcознаешь ли ты, что убил одного из нас?

– Надеюсь, мне это удалось.

С трудом встав на ноги, я вновь едва не потерял равновесие.

Урсула кинулась было ко мне, но резко остановилась и отступила назад, как будто поняв, что нарушает правила приличия.

Я выпрямился и бросил на нее исполненный ненависти взгляд, затем обернулся к лысому Старейшему, взиравшему на меня с невозмутимым спокойствием.

– Не желаешь ли взглянуть на результат твоего поступка? – спросил он меня.

– Разве я обязан? – возразил я, хотя уже успел все увидеть.

Светловолосый негодяй, запихнувший мои тело и душу в матерчатый мешок, лежал на огромном столе, стоявшем на возвышении слева от меня. Мертвый! Да, я расплатился сполна!

Неподвижное туловище казалось сморщенным, конечности искривились, словно сломавшись под тяжестью тела, а обескровленная голова с широко открытыми глазами и пятнами запекшейся крови покоилась возле уродливого обрубка шеи. Какое удовольствие я испытывал! Я смотрел на совершенно белую руку, свесившуюся с края стола и походившую на неведомое морское создание, выброшенное на песчаный берег и иссушенное нещадно палившим солнцем.

– Превосходно! – воскликнул я. – Этот человек осмелился похитить меня, доставил сюда силой, а теперь он мертв. Благодарю вас за то, что позволили мне убедиться в его смерти. – Я взглянул на Старейшего. – Моя честь требовала от меня этого, о меньшем не могло быть и речи. А кого еще вы похитили из города? Старика, разрывавшего на себе рубашку? Родившегося недоношенным ребенка? Они отдают вам всех, кто слаб, дряхл, немощен – словом, неполноценен в том или ином смысле. А вы? Что вы предоставляете взамен?