Скрипка - Райс Энн - Страница 50

— Нет, — сказал он. — Хотя многие другие скрипки были сделаны из итальянской древесины. — Ему пришлось прочистить горло или имитацию его, чтобы заговорить. — Это большая скрипка, да, ты права, она называется «stretto lungo». — Он говорил почти ласково. — Ты столько всего знаешь, столько подробностей о Бетховене и Моцарте, и ты плачешь, вцепившись в подушку, когда слушаешь их музыку…

— Я слушаю, слушаю, — заверила я. — Не забудь и про русского сумасшедшего, как ты столь нелюбезно его окрестил. Моего Чайковского. Ты играл его довольно неплохо.

— Да, но какую пользу тебе принесли все твои знания? Ты зачитала до дыр письма Бетховена и Моцарта, бесконечно вникаешь в постыдные подробности жизни Чайковского — но что это тебе дало? Что ты собой представляешь?

— Эти знания не дают мне скучать, — произнесла я медленно и спокойно, обращаясь не столько к нему, сколько к самой себе, — в той же мере, что и ты.

Я наклонилась над скрипкой совсем близко. Свет от люстры был скуден, но я смогла разглядеть сквозь эфу клеймо — круг, буквы AS и год, четко выведенный, как он и говорил: «1690».

Я не поцеловала скрипку, даже подумать об этом не могла, это выглядело бы вульгарно. Мне просто хотелось подержать ее в руках, прижать к ключице… По крайней мере, я знала, как это сделать: обхватить пальцами левой руки ее гриф.

— Не смей.

— Ладно, — со вздохом согласилась я.

— У Паганини было две скрипки Антонио Страдивари, когда я с ним познакомился, но ни одна из них не могла сравниться с этой…

— Так ты и его знал?

— О да, можно сказать, он, сам того не подозревая, сыграл роковую роль в моем падении. Он так и не узнал, что со мной стало. Но я за ним наблюдал сквозь темную завесу, наблюдал раз или два, больше не смог вынести, и время больше не имело естественных мерок. Но у него никогда не было такого прекрасного инструмента, как этот…

— Понятно… а у тебя их было двадцать.

— В отцовском доме, я же тебе говорил. Вспомни прочитанное. Ты ведь знаешь, какова была Вена в те дни. Ты знаешь о князях, владевших личными оркестрами. Не будь такой тупой.

— И ты умер ради этой скрипки?

— Я бы умер ради любой из них, — ответил он, оглядывая инструмент. — Я почти что умер ради всех них. Я… Но эта скрипка была моей, по крайней мере так считалось, хотя, разумеется, я был единственным сыном, а скрипок было много и когда-то я играл на всех.

Рассказ, видимо, его забавлял.

— Ты в самом деле умер из-за этой скрипки?

— Да! И из-за страстного желания играть на ней. Родись я бесталанным идиотом, вроде тебя, такой же заурядной личностью, я бы сошел с ума. Удивительно, что с тобой этого не случилось. — Видимо, он тут же пожалел о сказанном, потому что посмотрел на меня, словно извиняясь, и добавил: — Но не многие могут слушать, как ты. Нужно отдать тебе должное.

— Благодарю, — я.

— Не многие способны понять язык музыки так, как ты.

— Благодарю, — прошептала я.

— Не многие стремились… к таким широким горизонтам. — Он казался удивленным, когда смотрел почти беспомощно на скрипку. Я промолчала. Он расстроился и уставился на меня.

— А что смычок? — спросила я, внезапно испугавшись, что скрипач уйдет, снова уйдет, исчезнет из мести. — Великий Страдивари и смычок изготовил?

— Возможно, хотя сомнительно. Он не очень любил тратить время на смычки. Но ты и без меня знаешь. Этот смычок он мог сделать, мог, и, разумеется, ты узнаешь материал. — Он снова улыбнулся, как-то по-свойски и слегка удивленно.

— Разве? Мне кажется, что нет, — сказала я. — Из чего он сделан? — Я дотронулась до длинного широкого смычка. — Какой широкий! Гораздо шире, чем наши современные смычки.

— Для извлечения более тонкого звука, — пояснил он, разглядывая смычок. — А ты, оказывается, наблюдательна.

— Но это же очевидно. Любой бы заметил. Уверена, что публика в часовне тоже обратила внимание на то, что смычок необычно широкий.

— Не будь столь уверена. А ты знаешь, почему он такой широкий?

— Чтобы конский волос не дотрагивался до древесины — тогда можно играть более резко.

— Резко, — повторил он с улыбкой. — Резко. Я никогда об этом не думал.

— Ты часто сильно ударяешь по струнам. Для таких аккордов нужен слегка вогнутый смычок — разве нет? А что это за древесина? Какая-то особая. Не могу вспомнить. А ведь когда-то я знала эти вещи. Ответь.

— С удовольствием, — ответил он. — Мастера я не знаю, зато материал мне известен с тех времен, когда я еще был жив. Он называется фернамбук. — Призрак внимательно посмотрел на меня, словно ожидая реакции. — Что-нибудь вспоминается?

— Так, что такое фернамбук, я не…

— Он растет в Бразилии. И в те времена, когда изготовили этот смычок, фернамбук доставлялся только из Бразилии.

Я посмотрела на него немигающим взглядом.

— Ах да.

Внезапно передо мной возникло море, блестящее сверкающее, залитое лунным светом. А потом появились огромные волны. Картина была такой ясной, что вытеснила его, но тут я почувствовала, как он положил руку на мою. И я увидела его. Увидела скрипку.

— Неужели не помнишь? Подумай.

— О чем? — спросила я. — Я вижу берег, вижу океан, вижу волны.

— Ты видишь город, где, как сообщила тебе Сьюзен, во второй раз родился твой ребенок, — резко сказал он.

— Бразилия… — Я подняла на него взгляд. — В Рио, в Бразилии, ну да, именно так написала Сьюзен в своем письме. Лили стала.. .

— Музыкантом в Бразилии — именно тем, кем ты всегда стремилась быть, музыкантом, помнишь? Лили реинкарнировала в Бразилии.

— Я же сказала, что выбросила письмо. Я никогда не видела Бразилию. Почему ты хочешь, чтобы я ее видела?

— Не хочу! — сказал он.

— Нет, хочешь.

— Неправда.

— Тогда почему я ее вижу? Почему ты будишь меня, стоит мне увидеть воду и пляж? Зачем они мне снились? Почему я только что их видела? Я ведь не вспомнила слова Сьюзен. Я не знала, что такое «фернамбук». Я никогда не бывала…

— Ты снова лжешь, но в том нет твоей вины, — сказал он. — Ты на самом деле ничего не знаешь. В твоей памяти есть несколько милосердных разрывов или мест, где нить слишком тонкая. Святой Себастьян — покровитель Бразилии.