Скрипка - Райс Энн - Страница 2

Он появился за день до смерти Карла.

Ближе к вечеру город приобретал сонный пыльный вид, движение на Сент-Чарльз-авеню как всегда не затихало, и большие листья магнолии полностью закрыли мощенную плитами дорожку, потому что я давно не выходила, чтобы подмести ее.

Он дошел до моего угла, но не стал переходить на другую сторону. Вместо этого он остановился перед цветочной лавкой, повернулся и, наклонив голову, посмотрел на меня.

Я стояла у окна за занавеской и все видела. На фасаде нашего дома много таких длинных окон и несколько широких просторных крылец. Я наблюдала за улицей, за спешащими по ней машинами и людьми — просто так, бездумно, без всякой на то причины, как делала всю свою жизнь.

Разглядеть меня за плотной занавеской не так-то легко.

Движение на углу интенсивное. Но тюлевая занавеска, хоть и порвана, все еще остается достаточно плотной, чтобы обитатели дома не чувствовали себя на виду у всего мира.

В тот раз скрипки при нем не было — только мешок висел через плечо. Он просто стоял и смотрел на дом, а потом повернулся, словно достиг конца пути и теперь направлялся обратно, не торопясь, пешком, точно так, как пришел сюда, — обыкновенный прохожий, совершающий вечернюю прогулку.

Он был высок и сухопар, но отнюдь не лишен привлекательности. Неухоженная темная шевелюра, волосы длинные, как у рок-музыкантов, заплетенные в две косы, чтобы не падали на лицо. Помню, когда он повернулся, мне понравилось, как они рассыпались по спине. Поэтому помню и его пальто — старое черное, ужасно пыльное, словно он ночевал в пыли. Мне запомнились блестящие черные волосы — нечесаные, длинные и очень красивые — на фоне этого пальто.

У него были темные глаза — я это разглядела несмотря на большое расстояние — те выразительные, глубоко посаженные глаза, которые кажутся очень загадочными под изогнутыми бровями, пока не подойдешь поближе и не разглядишь в них теплоту. Он был долговяз, но не без изящества.

Он смотрел на меня и смотрел на дом. А в следующую секунду пошел прочь, легким шагом, чересчур размеренным, как мне показалось. Хотя что я могла в то время знать о призраках? Или о том, как они ходят, оказавшись в нашем мире?

Он вернулся спустя два дня после смерти Карла. Я никому не сообщила, что Карл умер, и автоответчик продолжал за меня лгать.

Эти два дня принадлежали только мне.

В первые несколько часов после ухода Карла, я имею в виду настоящего ухода, когда кровь отлила вниз и его лицо, руки и ноги побелели, на меня нахлынуло ликование, как бывает после смерти, и я все танцевала и танцевала под музыку Моцарта.

Моцарт всегда был моим счастливым хранителем, Маленьким Гением, как я его называла, Хормейстером Ангелов — вот кем был Моцарт; а Бетховен — Маэстро Моего Горестного Сердца, капитаном моей разбитой жизни и всех неудач.

В ту первую ночь, когда Карл был мертв всего пять часов, после того, как я сменила простыни, обмыла его тело и сложила ему руки по бокам, я не могла слушать Ангелов Моцарта. Пусть с ними останется Карл. Умоляю, после такой боли. Книга, над которой работал Карл, была почти закончена, но не совсем — по всему столу были разбросаны ее страницы и иллюстрации. Пусть подождет. После такой боли.

Я обратилась к своему Бетховену.

Легла на пол в гостиной первого этажа — угловой комнате, свет в которую проникал сквозь расположенные с двух сторон окна, — и включила Девятую симфонию Бетховена — мучительную музыку, вторую часть. Моцарт не смог бы вырвать меня из смерти. Настала пора страданий, и Бетховен понимал, что это такое, и вторая часть симфонии тоже.

Не важно, кто умирает или когда. Вторая часть Девятой симфонии просто помогает тебе выжить.

Ребенком мне нравилась последняя часть бетховенской Девятой симфонии — она нравится всем. Я любила слушать хор, поющий «Оду к радости». Я ходила на ее исполнение бессчетное количество раз — и здесь, и в Вене, и в Сан-Франциско в те холодные годы, что я прожила вдали от родного города.

Но в последнее время, даже до встречи с Карлом, именно вторая часть стала по-настоящему моей.

Эта музыка была написана словно для того, чтобы помогать идти вперед, упрямо и почти мстительно карабкаться в гору. Она зовет вперед, вперед и вперед, не позволяя останавливаться. А затем наступает затишье, как в венском лесу, словно у человека внезапно перехватило в горле от вида города, куда он стремится, и тогда он раскидывает руки в стороны и принимается танцевать по кругу. Тут вступает валторна, каждый раз заставляющая вспоминать о лесах, долинах и пастухах, и возникает ощущение покоя и неподвижности леса и того плато, где стоит счастливый человек, но затем… затем вступают барабаны. И он вновь начинает карабкаться вверх по склону, решительно идет дальше. Шагает и шагает…

Под эту музыку можно танцевать, если захочется, раскачиваться в разные стороны, как в безумии, что я и делаю — до головокружения. И мои волосы при этом перелетают то направо, то налево, закрывая уши. А еще можно ходить кругами по комнате суровым маршевым шагом, сжав кулаки, двигаясь все быстрее и быстрее, время от времени разворачиваясь и продолжая шагать дальше. При этом мотаешь головой вперед-назад, вперед-назад, и твои волосы то падают на глаза, то взлетают вверх, и ты вновь видишь потолок.

Это беспощадная музыка. Идущий человек не собирается останавливаться. Вперед, вверх, дальше… Теперь уже не важно: леса, деревья — все это не имеет значения. Имеет значение только одно: ты продолжаешь шагать… И когда вновь приходит капелька счастья — благоуханного, ликующего счастья, вызванного тем, что ты шагаешь по плато, — то на этот раз в такт ему звучат шаги. Потому-то путь не заканчивается.

До тех пор пока не перестает звучать музыка.

Это конец второй части. Я могу перекатиться по полу и снова нажать кнопку, а потом склонить голову и позволить музыке звучать дальше, независимо от всего прочего, даже величественных и пышных заверений, которые, видимо, Бетховен пытался адресовать всем нам, — заверений в том, что когда-нибудь все будет осмыслено и что жизнь стоит того, чтобы ее прожить.