Скрипка - Райс Энн - Страница 12

— Она сумасшедшая! — заявила Катринка. — И скорее всего, у нее тоже вирус!

— Прекрати сейчас же, Тринк, прошу, просто умоляю.

Розалинда давно уже не знает, что такое быть недоброй. Если у нее и имелись какие-то предпосылки к зловредности в детстве, то они были тогда же вырваны с корнем.

Я обернулась и посмотрела на Розалинду. Она сидела у стола словно копна — большая и сонная. Слегка шевельнув рукой и выгнув темные брови, сестра прогудела своим низким голосом:

— Тело кремируют.

Последовал вздох, и она продолжила:

— Таков закон. Не волнуйся. Я устроила так, что комнату не разрушат и увезут по досочке.

Она коротко самодовольно хохотнула, что было сейчас уместно.

— Дай Катринке волю, она бы снесла весь квартал.

Розалинда заколыхалась от смеха. Катринка подняла крик.

Я улыбнулась Розалинде. Наверное, она беспокоится о деньгах. Карл при жизни был очень щедр. Наверняка сейчас все думают о деньгах. О пособиях Карла, которые он с такой легкостью раздавал.

Обсуждение организации похорон тоже не обойдется без ругани. Так всегда бывает, о ком бы ни шла речь. Кремация. Я даже думать об этом не могла! В моей могиле, среди тех, кого я люблю, нет места неопознанному праху.

Розалинда, разумеется, никогда не скажет, но наверняка она думала о деньгах. Ведь именно Карл давал средства на жизнь Розалинде и ее мужу Гленну, чтобы они не лишились своей маленькой старомодной книжной лавки (они торговали книгами и пластинками, почти ничего не выручая), которая никогда не приносила дохода, насколько я знаю. Неужели она опасалась, что поступления прекратятся? Мне хотелось разуверить ее.

Мисс Харди заговорила на повышенных тонах.

Катринка хлопнула дверью.

Только двое из всех, кого я знаю, умеют так хлопать дверью, когда разозлятся. Второй человек сейчас далеко. Он давно ушел из моей жизни, но я вспоминаю его с теплотой (у меня есть на то основания), отбрасывая в сторону подобные мелочи.

Розалинда, наша старшая, самая рослая, теперь очень располневшая, с седой головой, как всегда красиво уложенной — у нее прелестные густые волосы, — спокойно сидела за столом и то пожимала плечами, то ухмылялась.

— Тебе совсем не обязательно мчаться в больницу, — наконец произнесла она. — Сама знаешь. — В свое время Розалинда очень долго прослужила медсестрой, таскала кислородные баллоны, смывала кровь. — Никакой спешки, — авторитетно заверила она.

— Я знаю места получше, — сказала (а быть может, только подумала?) я.

Стоило только закрыть глаза, как комната уплывала, и вместо нее появлялась могила и возникал один и тот же болезненный вопрос: «Где тот сон и где реальность?»

Я прижалась лбом к оконному стеклу. Оно было холодное. А музыка… Музыка моего бродячего скрипача…

Я обратилась к нему: «Ты ведь здесь? Ну же, я знаю, что ты не исчез. Неужели подумал, будто я не слушаю?..»

И снова зазвучала скрипка. Цветистые и тихие, надломленные и в то же время полные наивной торжественности звуки.

А за моей спиной тихо, чуть-чуть отставая от мелодии, начала подпевать Розалинда… Она напевала, и ее голос сливался с далеким голосом скрипки.

— Ты теперь его слышишь? — спросила я.

— Ага, — сказала она, привычно пожав плечами. — У тебя там завелся друг? Ну прямо соловей какой-то. И солнце его не прогнало. Конечно слышу.

С моих волос на пол капала вода. В коридоре всхлипывала Катринка, и я не могла разобрать другие два голоса — только знала, что они не женские.

— Все это просто невыносимо, просто невыносимо! — говорила Катринка. — Она сумасшедшая. Разве вы не видите? Невыносимо. Невыносимо! Невыносимо!!!

Тропинка раздвоилась. Я знала, где находится могила и на какой глубине, но не могла до нее дойти. Почему?

Его медленная мелодия звучала где-то далеко, и словно слилась с самим утром, как будто мы покидали кладбище вместе. Оглянувшись, в тревожной яркой вспышке я увидела наши маленькие букетики на белом мраморном ограждении алтаря.

— Пошли, Триана! — Мама казалась такой красивой: большие глаза, волосы, убранные под берет… Тон ее голоса был спокойным, терпеливым. — Пошли, Триана!

Ты умрешь, уехав от нас, мама. Красивая, без единого седого волоса на голове. В последний раз, когда мы виделись, мне не хватило благоразумия даже поцеловать тебя на прощание. Я только обрадовалась, что ты уезжаешь, потому что устала видеть тебя вечно пьяной и больной, устала от забот о Катринке и Фей.

Мама, ты умрешь ужасной смертью — пьяная женщина, проглотившая собственный язык. А я дам жизнь маленькой девочке, очень похожей на тебя, с такими же большими круглыми глазами, прелестными висками и лобиком, и она умрет, мама, умрет, не прожив и шести лет. Умрет в окружении аппаратов, за те несколько минут, жалких несколько минут, мама, когда я попытаюсь хоть ненадолго уснуть. Ловила сон, а поймала ее смерть. Отойди от меня, сатана[5] . О, какая мука! Мы с Розалиндой бежим вперед; мама медленно идет по плитам позади: улыбающаяся женщина, которая больше не боится темноты. Давно это было. Война еще не закончилась. Машины, медленно скользящие по Притания-стрит, похожи на горбатых жуков или сверчков.

— Я сказала, прекрати!

Я разговаривала сама с собой. Подняла руки и потрогала мокрую голову. Как ужасно находиться в этой комнате, среди нестерпимого шума, когда у тебя с волос капает вода. Как изменился голос мисс Харди. Она начала верховодить.

А на улице солнце освещало крылечки и машины, тянущиеся сплошным потоком, и старые деревянные облезлые трамваи, со звоном проезжавшие мимо меня, напоминая о драме, постигшей фуникулер в Сан-Франциско.

— Как она может так с нами поступать? — всхлипывала Катринка уже за дверью. За той самой дверью, которой она хлопнула. Теперь она голосила в коридоре.

Зазвенел звонок. Я была в дальней половине дома, поэтому даже краем глаза не могла разглядеть, кто поднялся на крыльцо.

Мне были видны только белые азалии вдоль, забора до самого угла, где ограда делает поворот. Какая прелесть, какая несказанная прелесть! Все это оплачивал Карл: и садовников, и мульчу, и плотников, и молотки, и гвозди, и белую краску для колонн. И вот, пожалуйста, коринфские капители восстановлены, листья аканфа поднимаются высоко вверх и держат крышу, а потолок на крыльце выкрашен светло-голубой краской, чтобы осы решили, будто это небо и не устраивали там гнезда.