Плач к небесам - Райс Энн - Страница 104

Но той же ночью, в темном алькове одной ужасно душной виллы, Тонио отдался рукам и губам почти незнакомого ему человека.

Где-то далеко для какой-нибудь маленькой компании играл Гвидо, а в это время Тонио уводил своего преследователя все дальше и дальше от опасности обнаружения, пока больше не смог сдерживать натиск этих сильных пальцев.

Он чувствовал, как мужской язык проникает в его рот, как что-то твердое трется о его ноги. И наконец высвободил это из брюк, и оно проникло в пещеру меж его сдавленными бедрами. В такие моменты он был Ганимедом[40], которого уносят ввысь, доставляя ему сладостное унижение капитуляции, но который при этом уже готов к собственным завоеваниям.

В последующие ночи многим удалось завоевать его, и это все были люди гораздо старше его, мужчины в расцвете сил или даже те, чьи волосы уже были тронуты сединой. И все они торопились насладиться юной плотью, хотя временами и удивлялись, когда он сам падал на колени и забирал себе в рот всю силу, которую мог вместить.

А когда они кончали, он продолжал стоять на коленях, преклонив голову, как во время первого причастия у алтаря, так, словно чувствовал присутствие самого Христа.

Конечно, он изумлял этим своих партнеров, если их можно так назвать. И он никогда не оставался с ними наедине в тех домах, где они были хозяевами. Он предпочитал находить разные тайные места для свиданий – запертые гостиные или неиспользуемые комнаты, – желательно такие, откуда была слышна музыка бала, шум толпы. И кинжал его всегда был наготове, а шпага неизменно висела на боку.

Его поражало, что, куда бы он ни пошел, мужчины и женщины повсюду хотели его соблазнить, и по всему городу распространились рассказы о наивных иностранцах, которые влюблялись в него, абсолютно уверенные в том, что он – переодетая мальчиком молодая женщина.

Перед тем как отправиться к кардиналу, он принимал ванну и переодевался либо в безупречно чистую, либо в совсем новую одежду. А потом, словно убедив себя в том, что этих постыдных встреч вообще никогда не было, забывался в объятиях его преосвященства.

Однако память о тайных соитиях еще более обостряла все его ощущения.

Наконец как-то днем он приказал, чтобы его отвезли в самые бедные кварталы Рима.

Он увидел арки, увешанные головками сыра и кусками мяса, детишек, игравших у порогов домов, людей, готовивших пищу прямо на улице.

В одном месте дорогу карете преградила лоснящаяся жирная свинья с визжащими вокруг поросятами. Выстиранное белье, висевшее на натянутых между домами веревках, закрывало собою небо.

Откинувшись на кожаные подушки дивана, Тонио смотрел в окна кареты, оставленные открытыми, несмотря на брызги, долетавшие с обеих сторон, и общую вонь, которую не мог перебить свежий воздух, идущий со стороны Тибра.

Наконец он увидел того, кого искал. Молодого мужчину, застывшего у дверной притолоки. На нем была рубашка, перехваченная тяжелым кожаным ремнем и распахнутая до самой талии, так что обнажала грудь, поросшую курчавыми черными волосами. Волосы поднимались от талии к крошечным розовым соскам и огибали их, образуя подобие перекладины креста. Черты лица этого парня, хотя и гладко выбритого, были грубыми, словно вырезанными из дерева. Когда его глаза встретились с глазами Тонио, между ними внезапно пробежал ток, и у Тонио перехватило дыхание.

Он распахнул крашеную дверцу кареты, остановившейся посреди этой узкой, почти непроезжей улочки. Разодетый в золотую парчу Тонио выглянул из дверцы и, не отнимая руки от колена, сделал приглашающий жест пальцами открытой ладони.

Парень прищурился. Пошевелился, чуть качнув бедрами, и выпуклость под туго натянутыми бриджами увеличилась, словно намеренно заявив о себе.

А потом он вошел в карету, и Тонио опустил шторки. Лишь тонкие полоски света просачивались внутрь.

Лошадь пошла, маленькая кабинка закачалась на гигантских рессорах. Тонио не отрывал глаз от черных курчавых волос на оливковой коже мужчины. И неожиданно положил на них свою белую ладонь, раздвинув пальцы, и поразился, какая крепкая у этого парня грудь.

В темноте ему были видны лишь сверкающие глаза. Полоска света выявила крепкую челюсть. И очень осторожно он коснулся его подбородка, потрогал щетину, оставшуюся после бритвы.

Потом он отстранился и склонил голову набок. Отвернувшись, закрылся от парня левым плечом, одновременно как бы призывая его. Наконец наклонился вперед, опершись руками о сиденье, и почувствовал, как мужчина наваливается на него сзади всем своим весом. Он нагибался все ниже, пока не коснулся обивки дивана лицом и не закрыл глаза, как во сне.

Молодой человек подсунул под него левую руку и подтянул его ближе к себе, словно для того, чтобы удобнее было атаковать. И ощущение близости, прикосновения к груди грубых мускулов, придавленности сверху мужским телом заставляло Тонио содрогаться не меньше, чем сам железный стержень, двигавшийся внутри его.

Наконец боль стала почти невыносимой. И вспыхнувшее тут же острое наслаждение слилось с нею в одно мучительное пламя. Вдруг Тонио осознал, что мужчина не отпускает его. В нем закипел гнев, и он потянулся рукой к кинжалу. Но ласковый тычок в бок дал ему понять, что молодой римлянин лишь собирает силы для следующей атаки.

Все было закончено. Молодой человек холодно отстранился, когда Тонио предложил ему деньги, и спустился из кареты на улицу. Но как только экипаж двинулся вперед, он обеими руками схватился за край окна и прошептал имя святого, в честь которого была названа его улица. Тонио кивнул и улыбнулся ему. И это был редчайший случай, когда он откликнулся на адресованную ему улыбку.

А потом по обе стороны кареты опять поднялись высокие мрачные стены, окрашенные в охру и темно-зеленый цвет, но вскоре они растворились за первой вуалью дождя.

Глаза Тонио затуманились. Пока карета приближалась к Ватикану, он безучастно смотрел в окно. И вдруг, словно возникнув из ночного кошмара, никогда не рассеивающегося вечно бодрствующим сознанием, его взору предстала вывеска на какой-то маленькой лавке. Большими буквами всему миру объявлялось:

ЗДЕСЬ КАСТРИРУЮТ ПЕВЦОВ ДЛЯ ПАПСКОЙ КАПЕЛЛЫ

9

К первому декабря весь Рим жил ожиданием новой оперы. Графиня Ламберти должна была прибыть со дня на день, а великий кардинал Кальвино впервые в жизни снял ложу на целый сезон. Большое число знатных лиц прочно стояли на стороне Гвидо и Тонио, однако аббаты уже принялись формировать общественное мнение.

А все знали, что именно аббаты выносят решающий приговор в вечер премьеры.

Именно они встречали плагиат громким шиканьем, именно они изгоняли со сцены непрофессиональных и недостойных.

Как бы ни старались зрители из знатных семейств, занимавшие первый и второй ярусы, они были не в силах спасти представление, если аббаты осудили его, а они уже заявили о своей страстной преданности Беттикино. Беттикино был, по их мнению, певцом сезона; Беттикино находился сейчас в лучшей форме, чем в прошлые годы; Беттикино был великолепен в прошлом году в Болонье; Беттикино был чудом еще до своего отъезда в Германию.

Если они вообще упоминали Тонио, то лишь как выскочку из Венеции, который заявляет о патрицианском происхождении и настаивает на использовании собственного имени. Да кто в это поверит? Любой кастрат, оказавшись перед огнями рампы, заявляет о благородном происхождении и придумывает какую-нибудь глупую историю, согласно которой его кастрация оказывалась необходимым и вынужденным шагом.

Так, родословная и история Беттикино тоже были довольно нелепыми. Сын знатной немецкой дамы и итальянского купца, он сохранил голос благодаря тому, что в детстве с ним произошел несчастный случай: на него напал маленький гусенок.