Плач к небесам - Райс Энн - Страница 101

Прошло уже много времени после обеда, когда Гвидо встал с кресла, стоявшего у окна, чтобы получить доставленное к воротам письмо.

Паоло отправили спать. Тонио дремал с бокалом вина в руке.

– Что это? – сонно спросил он, увидев, что Гвидо тяжело опустился на свое место и отшвырнул скомканный листок в сторону. Лицо маэстро было при этом непроницаемым.

– Руджерио нанял еще двоих кастратов. Они должны появиться одновременно с тобой, – сообщил Гвидо. Он снова встал и застыл, засунув руки в карманы атласного халата. Похоже, он размышлял. – Могло быть и… хуже.

– И кто они?

– Один – Рубино, старый певец, большой мастер, но придерживающийся старого стиля. Римляне раньше его любили. Рубино бояться совершенно не стоит. Но надо молиться, чтобы он не начал терять голос. – Гвидо задумался и словно не замечал присутствия Тонио.

– А другой? – не дождавшись продолжения, спросил Тонио.

– Беттикино, – ответил Гвидо.

– Беттикино! – прошептал Тонио. Этого-то знали все. – Вместе с Беттикино на одной сцене!

– Вспомни! – резко оборвал его Гвидо. – Я сказал тебе, что могло быть и хуже. – Но, похоже, он тут же растерял свою убежденность. Сделал несколько шагов и резко обернулся. – Он холоден. У него такой надменный вид, и ведет он себя будто король, хотя на самом деле вылез из грязи, как и все мы… вернее, как некоторые из нас. – Он с иронией глянул на Тонио. – И у него, несомненно, не голос, а целый оркестр. Говорят, что он дает советы другим певцам, если считает, что это нужно…

– Но он хороший певец, великий певец, – не мог успокоиться Тонио. – Это то, что нужно для оперы, и ты это знаешь…

Гвидо взглянул на него так, словно не находил что ответить. А потом пробормотал:

– У него в Риме полно поклонников.

– Ты не веришь в меня? – улыбнулся Тонио.

– Я верю только в тебя, – вспыхнул Гвидо. – Но там будет два лагеря – его и твой.

– Значит, я должен всех поразить, – сказал Тонио, решительно вскинув голову. – Разве нет?

Гвидо расправил плечи. И, глядя прямо перед собой, направился через всю комнату к письменному столу.

Тонио медленно поднялся с кресла. Тихо ступая, прошел в маленькую комнату, которая служила ему гардеробной, и, присев перед туалетным столиком с разными горшочками и баночками, уставился на сиреневое платье.

Сбоку стояли шкафы, хранившие множество камзолов, сюртуков и плащей. С десяток шпаг посверкивали в открытом армуаре. Еще мгновение назад бывшее, вероятно, золотым, небо за окном стало теперь бледно-голубым.

Платье лежало там, где он оставил его, на кресле. Нижние юбки были смяты, а кремовые кружевные оборки резко распахнуты сбоку, словно не расстегнутые, а разорванные, и под ними зияла чернота внутри жесткого корпуса корсета.

Облокотившись одной рукой о столик, он протянул другую к шелковой поверхности, казалось светившейся в темноте.

Он представил себе, как это платье облегает его, и снова ощутил ту столь непривычную наготу над кружевами корсажа и тяжелое качание юбок. И вспомнил, как за каждым новым унижением появлялось чувство безграничной власти, пьянящей силы. Что там Гвидо говорил ему? Что теперь он свободен и что мужчины и женщины лишь мечтают о такой свободе? В объятиях кардинала он самым божественным образом узнал, что это правда.

И тем не менее это обескураживало его. Когда с него сдирали очередной слой одеяния, его бросало в дрожь – пусть и ненадолго. И сейчас, глядя на этот наряд, постепенно сливающийся с темнотой, он спрашивал себя: «Смогу ли я после премьеры возродиться с прежней силой?» Тонио представлял себе ярус с целой толпой венецианцев, воображал, что слышит вокруг тот мягкий диалект, похожий на шепот и звуки поцелуев, видит лица, исполненные ожидания и полуприкрытого ужаса. Все предвкушают захватывающее зрелище: оскопленный патриций, разодетый, украшенный и раскрашенный, как французская королева, к тому же обладатель божественного голоса. Ах! Он прервал себя.

«Беттикино. Да, Беттикино. Как насчет него? Забудь о платьях и лентах, забудь о спешащих на юг венецианских каретах. Забудь обо всем этом. Подумай теперь о Беттикино, о том, что это значит».

Раньше он боялся плохих певцов и всех тех банальных неприятностей, которые они могут доставить: приклеить картонные мечи к ножнам, так что ты не сможешь их вытащить, подсыпать в вино какое-нибудь снадобье, так что тебе станет плохо, как только выйдешь на сцену, подсадить в зал своих сторонников, которые за плату будут освистывать и обшикивать тебя.

Но Беттикино? Холодный, гордый, роскошный владыка сцены, с высочайшей репутацией и совершенным голосом? Это был благородный вызов, а не унизительное состязание.

И своим сиянием он способен совершенно затмить Тонио, оттеснить на самый край сцены, откуда ему придется завоевывать внимание публики, только что сполна насладившейся Беттикино!

Он вздрогнул. Как же глубоко погрузился он в эти наматывающиеся одно на другое раздумья! Тонио схватил платье, словно желая припасть к тому последнему кусочку сиреневого цвета, что еще виднелся в темноте. Он приподнял его и прижал к лицу гладкий холодный шелк.

– Когда это ты сомневался в собственном голосе? – прошептал он. – Что с тобой случилось?

Свет исчез. В окне пульсировала глубокая синева ночи. Резко поднявшись, Тонио вышел из своих покоев и зашагал по коридорам, не думая ни о чем, кроме стука своих каблуков по каменному полу.

– Тьма, тьма, – шептал он почти восторженно. – Благодаря тебе я становлюсь невидимкой. И поэтому не чувствую себя ни мужчиной, ни женщиной, ни евнухом – я просто живу.

Приблизившись к дверям кабинета кардинала, он тут же постучал, не колеблясь ни секунды, и, войдя, увидел сидящего за столом Кальвино.

Внезапно эта слабо освещенная комната, с высокими, до потолка, стеллажами, полными книг, напомнила Тонио совсем иное место. И он поразился любви и желанию, мгновенно родившимся в его сердце, стоило ему увидеть, как запылало страстью лицо его преосвященства.

8

К концу лета всем стало очевидно, что могущественный кардинал Кальвино стал покровителем Тонио Трески, венецианского кастрата, настоявшего на том, чтобы появиться на сцене под своим собственным именем.

– Ах, Тонио, – говорила любопытствующим графиня, которая все чаще и чаще наведывалась в Рим. – Вы услышите, как силен его голос: такое впечатление, что он долетает до самых небес. Вот подождите – и тогда убедитесь.

Между тем кардинал держал своего соловья в клетке, не разрешая ему петь вне дворца. Так что лишь горстка друзей разносила легенды о его замечательном голосе.

Но Гвидо шел другим путем.

Если его приглашали на концерты, он обязательно брал с собой ноты собственных сочинений. И если ему предлагали сесть за клавиши, порой из чистой любезности, он без колебаний соглашался.

Он стал постоянным гостем в домах дилетантов, и все теперь говорили о его клавишных сочинениях, не считая того, что музыка Гвидо была проникновенной и способной довести слушателей до слез. Это касалось даже его более легких сочинений – летящих, искрометных и солнечных сонат, что опьяняли людей, как шампанское.

Вскоре ему прислал приглашение заезжий французский маркиз, потом – английский виконт, а кроме того, его часто приглашали в дома римских кардиналов, устраивавших регулярные концерты, порой даже в собственных частных театрах, для которых его мягко, но настойчиво просили писать музыку.

Но Гвидо был умен. Он не собирался брать на себя какие-либо обязательства, пока был занят подготовкой своей оперы. Но в любой момент маэстро мог достать из полной нот папки какой-нибудь блестящий концерт.

«Да, судя по этим коротким композициям, его новая опера будет божественной!» – шептались между собой люди.

А Тонио, его ученик, несмотря на то что всегда, без исключения, вежливо отказывался петь, был так красив, так безупречен в каждой черте!