Меррик - Райс Энн - Страница 15

Если же Меррик случалось оказаться на каком-нибудь приеме, то напивалась она там до беспамятства, смешивая самым невероятным образом ром и сладкие ликеры. Она никогда не умела пить умеренно и не желала сдерживать собственные аппетиты. Когда в Обители давали большой обед, что случалось довольно часто, она либо совершенно отказывалась от напитков, либо поглощала их в огромных количествах, пока не отключалась. Алкоголь возбуждал ее и делал нетерпеливой.

Вот и теперь она лежала на кровати, напившись до бесчувствия. А если бы мне и удалось разбудить ее, то дело наверняка закончилось бы пьяной перебранкой.

Я снова вышел в другую комнату, чтобы посмотреть на святого Петра, или Папу Легбу, на самодельном колдовском алтаре. Я чувствовал, что должен справиться со своим страхом перед этим идолом.

На этот раз, взглянув на статуэтку, я остолбенел. Под скульптурой и свечой был расстелен мой носовой платок, а рядом лежало мое старое вечное перо! В прошлый раз я их даже не заметил.

– Меррик! – в ярости воскликнул я.

Разве, когда мы ехали в машине, она не вытерла мне лоб? Я злобно взглянул на носовой платок. И точно: на нем оказались крошечные следы крови – пот с моего лба! Он понадобился ей для колдовства.

– Ах вот как! Мало того, что ты завладела моим платком, тебе еще нужна и моя кровавая испарина.

Решительным шагом я вернулся в спальню и, заранее готовый к скандалу, предпринял очередную, весьма бесцеремонную, попытку вывести Меррик из ступора. Но все мои усилия пропали втуне. Тогда я вновь уложил ее на подушки, нежно убрал с лица пряди волос и, несмотря на весь свой гнев, невольно залюбовался безмятежной красотой: кремовая загорелая кожа гладко обтягивала красивые скулы, длинные ресницы отбрасывали на них крошечные тени, не тронутые помадой губы были яркими.

Я снял с нее кожаные сандалеты и поставил рядом с кроватью. Но это был всего лишь предлог, чтобы коснуться ее, а вовсе не жест благородства.

Затем, отойдя от кровати и изредка поглядывая на алтарь в гостиной, я стал искать ее сумку.

Она лежала на одном из стульев, раскрытая, и внутри виднелся пухлый конверт, надписанный рукой Эрона – ошибиться я не мог.

«Что ж, – решил я, – она ведь украла у меня платок и ручку. Завладела моей кровью, которая никогда не должна попасть в руки агентов Таламаски. Да, конечно, она это делала не для ордена, а исключительно ради своей цели, ради колдовства, но все равно, как ни суди, это была кража. А я-то целовал ее всю дорогу в машине!»

Поэтому у меня было полное право ознакомиться с содержимым конверта. К тому же она сама спрашивала, нужны ли мне эти бумаги, а значит, хотела мне их отдать. Ну так я их возьму.

Я тут же выхватил конверт, открыл его и, убедившись в том, что это записи Эрона обо мне и о том, что со мной приключилось, решил взять бумаги с собой. Что до остального содержимого сумки, то там лежал дневник Меррик, дневник, читать который у меня не было никакого права (скорее всего, она использовала сложнейший французский шифр), пистолет с перламутровой ручкой, бумажник, набитый деньгами, дорогая сигара с этикеткой «Монте Кристо» и маленький флакончик одеколона «Флоридская вода».

Сигара заставила меня призадуматься. Разумеется, она приготовила ее не для себя. Сигара предназначалась для маленького Папы Легбы. Она привезла с собой статуэтку, «Флоридскую воду» и сигару – значит, заранее готовилась к колдовству. Да, поведение Меррик вывело меня из равновесия, но разве мог я ей помешать?

Я вернулся в гостиную и, стараясь не смотреть на статуэтку, которая казалась живой, схватил с импровизированного алтаря свое вечное перо, нашел в среднем ящике богато украшенного французского письменного стола почтовую бумагу с логотипом гостиницы, сел и написал записку:

Послание получилось коротким, но после всего пережитого меня не тянуло на многословие. А кроме того, во мне росло неприятное чувство, что Папа Легба сердито смотрит на меня со своего разоренного алтаря. В приступе раздражения я добавил постскриптум:

Вот теперь было сказано все.

С тревожным чувством я вернулся к алтарю и обратился с приветствием и молитвой к духу статуи – к тому, кто открывал врата Царства Небесного, – сначала на португальском, а затем на латыни. «Позволь мне во всем разобраться, – молился я, – и не воспринимай как оскорбление мои поступки, ведь я стремлюсь только к знанию и не хочу выказать неуважение. Не сомневайся в том, что я признаю твою силу. Будь уверен в моей искренности».

После этого я обратился к своей памяти не только за фактами, но и за ощущениями и сказал духу, заключенному в статуе, что я предан богу по имени Ошала[Ошала – языческое двуполое существо.], создателю, объяснил, что по-своему всегда был верен этому божеству, хотя и не соблюдал всех мелочей, которые другие считают обязательными. И все же я любил этого бога, любил его истории, его личность, любил все, что мне было о нем известно.

В душе моей зародилось, однако, дурное предчувствие. Разве может пьющий кровь быть верен богу-создателю? Разве сам факт насыщения кровью не является грехом против Ошала? Я задумался, но не отступил. Точно так же, как и много-много лет назад в Рио-де-Жанейро, все мои чувства и помыслы были обращены к Ошала. Бог-создатель принадлежал мне, а я – ему.

– Защити нас от наших же поступков, – шептал я.

Затем, призвав остатки решимости, я задул свечу, приподнял статуэтку, забрал свой платок, осторожно поставил фигурку на место и со словами: «До свидания, Папа Легба» – собрался было покинуть номер.

Я уже повернулся спиной к алтарю и лицом к двери, ведущей в коридор, но не смог пошевелиться. Точнее, меня охватила уверенность, что шевелиться не следует.

Постепенно все мысли покинули меня. Сосредоточившись лишь на своих физических ощущениях, я бросил взгляд на дверь, ведущую в спальню.

Там стояла, держась за ручку двери, сморщенная старуха. Разумеется, это была Большая Нанэнн. Она смотрела на меня, слегка наклонив голову набок, шевеля безгубым ртом, словно шептала что-то себе или кому-то невидимому.

Я шумно вздохнул и уставился на нее в ответ. Это крошечное видение, маленькая старушонка, глядевшая прямо на меня, не проявляла никаких признаков слабости. На ней была ночная фланелевая рубаха в редкий цветочек, сплошь в пятнах кофе – а может быть, и засохшей крови. Мне начало казаться, что с каждой секундой ее образ приобретает все больше деталей, становится все реальнее.

Босые ноги, ногти на ногах цвета пожелтевшей кости. Седая шевелюра, теперь четко видная, словно на нее направили луч света. Я даже разглядел вены на ее висках и тыльной стороне безвольно висевшей руки. Так обычно выглядят только очень глубокие старики. Ну и, конечно, возникшее передо мной видение в точности совпадало с тем, что я видел чуть раньше на подъездной аллее. И точно такой же Большая Нанэнн была в день своей смерти. В той же рубашке. И даже пятна на ткани были теми же.

Не в силах оторвать взгляд от призрака, не в состоянии даже пальцем пошевелить, я весь покрылся потом и смог лишь проговорить шепотом:

– Думаешь, я смогу причинить ей вред?

Видение оставалось прежним. Маленький рот продолжал шевелиться, но я слышал лишь едва уловимый шепот, какой разносится по церкви, когда какая-нибудь старуха читает молитвы, перебирая четки.

– Ты полагаешь, я задумал что-то недоброе? – задал я еще один вопрос.

Фигура исчезла. Она давно исчезла. Я разговаривал с пустотой.

Я резко обернулся и в отчаянии взглянул на статую святого. Обычная гипсовая скульптура, не более. Я всерьез подумывал, не разбить ли ее, но мой мозг никак не мог отделить подлинные желания от гипотетических.