Кровь и золото - Райс Энн - Страница 37

Также я обнаружил, что в забытых всеми катакомбах свили очередное гнездо вампиры, поклонявшиеся сатане: там они воздавали почести дьяволу-змею, а затем выходили на охоту, не делая различий между невинными и преступниками.

Авикус и Маэл понятия не имели, откуда взялись эти новые изуверы, и, устав от них, решили больше не вмешиваться.

Пока я бродил по разрушенным улицам, заглядывая в опустевшие дома, фанатики следили за каждым моим шагом. Я испытывал отвращение, но не думал, что они представляют опасность. Годы голодания сделали меня сильнее. А в венах моих текла кровь Акаши.

О, как же я заблуждался на их счет! Как жестоко заблуждался! Но об этом чуть позже.

Вернемся к тем ночам, когда я блуждал среди обломков классической цивилизации.

Нельзя сказать, что я чрезмерно ожесточился. Кровь Акаши не только увеличила мою физическую силу, но и придала ясность мыслям, укрепила способность сосредоточиваться на главном и стоять на своем, отбрасывая все лишнее.

Тем не менее состояние Рима огорчало меня и не оставляло пустых надежд. Цивилизация, похоже, действительно сохранилась лишь в Константинополе, и я был полностью готов к предстоящему путешествию.

Настала пора заняться последними приготовлениями. Авикус и Маэл с величайшим почтением помогли мне аккуратно обернуть тканью божественную чету и поместить их, словно мумии, в гранитные саркофаги, которые не под силу открыть даже большой группе людей. Так я делал в прошлом, так же буду делать и в будущем, когда понадобится перевозить куда-либо Священных Прародителей.

Страшнее всего для Авикуса и Маэла оказалось смотреть, как Отца и Мать передвигают с места на место и как заматывают обоих в льняные бинты. Они не знали древних египетских молитв о безопасности путешествия и потому вряд ли почувствовали облегчение, после того как я их прочитал. Но все, что касалось божественной четы, было прежде всего моей заботой.

Когда я приблизился, чтобы забинтовать лицо Акаши, она закрыла глаза. То же сделал и Энкил. При виде столь странной, пусть и мимолетной вспышки сознания я похолодел, но продолжал выполнять свой долг – словно египтянин, собиравший в последний путь почившего фараона в священном Доме мертвых.

Наконец Маэл и Авикус отправились со мной в Остию, в порт, откуда отплывал наш корабль. Мы взошли на борт и поместили божественную чету в трюм.

Меня поразили рабы, выбранные Авикусом и Маэлом, – они были превосходны даже для галерных гребцов, работающих за будущую свободу и богатое вознаграждение.

Нас сопровождал отряд отлично вооруженных, прекрасно подготовленных солдат, ожидавших той же награды. Наибольшее впечатление произвел на меня капитан корабля, римлянин-христианин по имени Клемент. Человек незаурядных способностей, он в течение всего нашего долгого пути умело руководил командой и неизменно поддерживал в своих подчиненных веру в то, что по окончании путешествия каждого отблагодарят по заслугам.

Что касается корабля, то мне еще не доводилось видеть такой большой галеры. В просторной, надежно защищенной каюте стояли три скромных сундука, обитые железом и бронзой, где нам с Авикусом и Маэлом предстояло спать в течение дня. Открыть сундуки, как и саркофаги, простым смертным было практически невозможно, не говоря уже о том, чтобы поднять их.

Закончив приготовления и вооружившись до зубов на случай пиратского нападения, мы отплыли среди ночи, быстро продвигаясь вдоль побережья и благополучно обходя благодаря нашему сверхъестественному зрению все мели и рифы.

Можно себе представить, какой страх испытывали при этом солдаты и команда – ведь в те времена корабли двигались только днем, ибо в темноте не было видно ни берега, ни скалистых островков и даже с хорошими картами и умелыми лоцманами оставался риск наткнуться на какой-нибудь подводный камень.

Мы же перевернули издавна заведенный порядок с ног на голову и с наступлением утра вставали на якорь в очередном порту, позволяя нашим рабам и охране воспользоваться всеми местными развлечениями. Это не могло не радовать смертных и только укрепляло их преданность. Капитан, твердой рукою управлявший всеми, отпускал на сушу лишь некоторых, а остальным приказывал выспаться или стоять на вахте.

Проснувшись и выйдя из каюты, мы неизменно находили наших слуг в хорошем настроении: музыканты при свете луны играли для солдат, а капитан Клемент, по обыкновению, был уже пьян. Мы не вызывали подозрений – считалось лишь, что мы эксцентричны и невероятно богаты. Иногда я даже слышал, как нас называли волхвами – словно трех восточных царей, что преподнесли дары младенцу Иисусу. Такое сравнение немало веселило меня.

Единственная наша проблема была сущим абсурдом. Нам приходилось заказывать в каюту еду, а потом выбрасывать ее прямо в море.

Каждый раз это сопровождалось взрывами хохота, но мне такой поступок казался недостойным.

Время от времени мы проводили ночь на суше, чтобы поохотиться. Годы сделали нас великими мастерами в этом деле. Мы могли бы голодать все путешествие, но предпочли этого не делать.

Особенно любопытно было ощущать дух товарищества, царивший на корабле.

Никогда еще мне не доводилось жить в такой тесной близости со смертными. Я часами разговаривал с капитаном и солдатами и, как оказалось, получал от бесед с ними огромное удовольствие. С удивлением обнаружив, что моя бледная кожа не привлекает излишнего внимания и ничуть не мешает общению, я почувствовал невероятное облегчение.

Я очень привязался к капитану Клементу и с наслаждением слушал рассказы о том, как в молодости он бороздил на торговых судах Средиземное море. Меня забавляли описания портов: одни я знал столетия назад, в других никогда не бывал.

Слушая Клемента, я забывал о печали. Я видел мир его глазами, жил его надеждой. И с радостью представлял, как обустрою себе дом в Константинополе, куда он сможет по-дружески заглядывать.

Произошла и еще одна перемена. Теперь я мог назвать себя близким другом Авикуса и Маэла. Не одну ночь провели мы за полными чашами вина, беседуя о событиях, происходивших в Италии, и о многом другом.

Авикус, как я и предполагал, обладал острым умом и горел желанием читать и узнавать новое. Он выучил латынь и греческий. Но в то же время не до конца понимал мой прежний мир и его добродетели.

Он взял с собой Тацита и Ливия, а также «Правдивую историю» Лукиана и жизнеописания Плутарха на греческом. Последний труд, однако, оказался для него слишком сложным.

Много часов я читал ему вслух, объясняя, как трактовать тот или иной отрывок, и видел, что он буквально впитывает каждое мое слово. Он стремился познавать мир.

Маэл не разделял наших увлечений, но и не противостоял им, как в былые времена. Он слушал наши обсуждения и, возможно, черпал что-то для себя. Мне было ясно, что эта пара – Авикус и Маэл – выжила, потому что оба удачно дополняли друг друга. К счастью, Маэл больше не искал во мне врага.

Я же наслаждался ролью учителя, с новой радостью споря с Плутархом и комментируя Тацита, словно они оба сидели рядом.

И Авикус, и Маэл с годами стали сильнее. Кожа у них заметно побледнела. И каждый признался, что в определенный момент был близок к отчаянию.

– Увидев, как ты лежишь в святилище, я перестал мечтать о том, чтобы спуститься в подвал и уснуть, – рассказывал Маэл, и в голосе его больше не было враждебности. – Я решил, что больше не проснусь. И мысль об Авикусе, моем вечном спутнике Авикусе, не позволила мне уйти.

Когда же Авикус чувствовал, что устал от мира и не может больше жить, его удерживал Маэл.

Оба они страдали, глядя, как я лежу недвижимый и не отвечаю на их мольбы, но слишком страшились Священных Прародителей, чтобы приносить цветы, воскурять благовония или ухаживать за святилищем.

– Мы боялись, что они нападут на нас, – рассказывал Авикус. – Нам страшно было даже смотреть на их лица.

Я кивнул.

– Священные Прародители, – ответил я, – никогда не проявляли никаких желаний. Я сам выдумал эти ритуалы. Возможно, темнота столь же по вкусу им, сколь и свет лампы. Посмотри, как они спят в гробах под палубой, обернутые тканью.