История Похитителя Тел - Райс Энн - Страница 65

Я вздохнул.

– Да, понимаю. Я бы умер, если бы ты оставила меня в больнице?

– Может быть, – ответила она. – Честно, я не знаю.

Смотреть на нее было очень приятно. У нее было крупное простоватое лицо – ничего общего с элегантной красавицей-аристократкой. Но красотой она обладала в избытке. И годы были добры к ней. Заботы не заставили ее поблекнуть.

Я чувствовал в ней нежную мрачную чувственность, чувственность, в которую она сама не верила, которую не взращивала.

– Объясни мне еще раз, – сказала она. – Ты говорил, что стал рок-музыкантом, потому что хотел творить добро? Ты хотел стать хорошим, превратившись в символ зла? Расскажи мне об этом подробнее.

Я подтвердил, что все действительно обстояло именно так. Рассказал о том, как этого добился, как подобрал маленькую группу под названием «Бал Сатаны» и сделал из них профессионалов. Я сказал, что у меня ничего не вышло, что среди вампиров разразилась война, что самого меня насильно похитили, но весь этот разгром не оставил ни единой пробоины в рациональной ткани смертного мира. Меня изгнали, я невидим и никому не нужен.

– В мире нам нет места, – сказал я. – Может, и было когда-то, не знаю. Сам факт нашего существования не оправдание. Волков изгнали из мира охотники. Я думал, стоит разоблачить нас – охотники изгонят из мира и нас. Но так не случилось. Моя краткая карьера оказалась цепочкой иллюзий. Никто в нас не верит. Так и должно быть. Возможно, нам суждено вымереть от отчаяния, постепенно и беззвучно исчезнуть с лица земли.

Но я так не могу. Я не могу молчать и бездействовать, радоваться жизни, видеть вокруг себя порождения и достижения смертных – и быть оторванным от них, быть Каином. Одиноким Каином. Понимаешь, творения смертных – это и есть мой мир. Совсем не великий мир природы. Если бы я жил миром природы, то я, наверное, получил бы от бессмертия больше удовольствия. Но я живу достижениями смертных. Картинами Рембрандта, памятниками заснеженной столицы, великими соборами. Но мы навеки отрезаны от них, и по праву, а при этом видим их глазами вампира.

– Зачем ты поменялся телами со смертным мужчиной?

– Чтобы на один день выйти на солнце. Думать, чувствовать, дышать, как смертные. Может быть, чтобы проверить одно свое убеждение.

– Что за убеждение?

– Будто бы все, чего мы хотим, – это снова стать смертными, что сожалеем о своем отказе от жизни, что бессмертие не стоит потери человеческой души. Но теперь я знаю, что ошибался.

Я внезапно вспомнил Клодию. И свои горячечные сны. Меня охватила свинцовая неподвижность. Однако, сделав над собой усилие, я заговорил снова:

– Я предпочитаю оставаться вампиром. Мне не нравится быть смертным. Мне не нравится быть слабым, больным, хрупким, чувствовать боль. Это настоящий кошмар. Я хочу вернуть свое тело, как только поймаю вора.

Она, похоже, была несколько шокирована.

– Несмотря на то что в том теле ты убиваешь, несмотря на то что ты пьешь человеческую кровь, что тебе это противно, что ты себя ненавидишь?

– Мне это не противно. И я себя не ненавижу. Как ты не понимаешь? В этом-то и кроется противоречие. Я себя никогда не ненавидел.

– Ты говорил, что порочен, ты сказал, что, помогая тебе, я помогаю дьяволу. Ты бы не говорил так, если бы не испытывал отвращения.

Я ответил не сразу:

– Мой самый большой грех заключается в том, что я прекрасно провожу время, оставаясь самим собой. Да, есть и чувство вины, и моральное неприятие самого себя, но мне хорошо. Я сильный, я – создание с сильной волей и сильными страстями. Пойми, вот в чем суть дилеммы: почему мне так нравится быть вампиром, почему я получаю такое удовольствие, если это порочно? Да это старая история. Ее придумывают люди, собирающиеся на войну. Они говорят себе, что для войны есть причина. А потом начинают испытывать возбуждение от убийства – как дикие звери. А звери знакомы с этим чувством, знакомы не понаслышке. Волки, например. Они знают, что значит трепетать, разрывая добычу на клочки. И я знаю.

Она надолго погрузилась в раздумья. Я потянулся и дотронулся до ее руки.

– Давай, ложись и поспи, – сказал я. – Полежи со мной еще. Я тебя не трону. Не получится. Я слишком болен. – Я тихо усмехнулся. – Ты очень красивая. Мне бы и в голову не пришло тебя обидеть. Я только хочу, чтобы ты была рядом. Уже ночь, поздно, и мне тебя не хватает.

– Ты все говоришь всерьез, да?

– Конечно.

– Ты понимаешь, что ты совсем как ребенок, правда? Ты обладаешь великой простотой. Простотой святого.

Я засмеялся.

– Дорогая моя Гретхен, в самом главном ты меня и не понимаешь. Хотя, может быть, как раз и понимаешь. Если бы я поверил в Бога, поверил бы в спасение, то, полагаю, мне пришлось бы стать святым.

Она призадумалась, а потом тихо сообщила мне, что взяла отпуск в своей иностранной миссии всего лишь месяц назад. Она приехала в Джорджтаун из Французской Гвианы, чтобы учиться в университете, а в больнице работала на добровольных началах.

– Знаешь, по какой причине я на самом деле взяла отпуск? – спросила она.

– Нет. Расскажи мне.

– Я хотела познать мужчину. Теплоту его присутствия рядом – всего на один раз. Мне сорок лет, а я так и не узнала, каково это – быть с мужчиной. Ты говоришь о моральном неприятии. Это твое выражение. У меня возникло неприятие собственной девственности – самого совершенства моего целомудрия. Мне показалось, несмотря на веру, что это проявление трусости.

– Понимаю, – ответил я. – Естественно, добрые дела в миссии в конечном счете не имеют ничего общего с целомудрием.

– Нет, имеют, – возразила она. – Но лишь потому, что тяжелый труд возможен только тогда, когда человек имеет одну-единственную цель и не принадлежит никому, кроме Бога.

Я не мог не признать, что понимаю ее мысль.

– Но если самопожертвование становится препятствием для работы, то лучше познать любовь мужчины, да?

– Так я и подумала, – сказала она. – Да. Познать и потом вернуться к труду во имя Бога.

– Вот именно.

Медленным, мечтательным голосом она произнесла:

– Я подыскивала себе мужчину. На этот случай.

– Вот и ответ – зачем ты привезла меня сюда.

– Может быть. Бог знает, как я всех боялась. Но тебя я не боюсь. – Она посмотрела на меня так, будто ее удивили собственные слова.

– Давай, ложись и спи. У меня еще есть время выздороветь, а у тебя – проверить, чего ты на самом деле хочешь. Мне бы и в голову не пришло взять тебя силой и вообще поступить с тобой жестоко.

– Но если ты дьявол, почему ты говоришь так по-доброму?

– Я же сказал, в этом-то и загадка… или отгадка – одно из двух. Ладно, хватит, ложись ко мне.

Я закрыл глаза. Я чувствовал, как она забирается под одеяло, как ее теплое тело прижимается ко мне, как ее рука ложится мне на грудь.

– Знаешь, – сказал я, – это почти хорошо, этот аспект смертной жизни.

Я уже засыпал, когда услышал ее шепот:

– Кажется, я знаю, почему и ты тоже взял отпуск. А сам ты, может быть, этого не знаешь.

– Разумеется, ты мне не веришь, – вяло прошептал я, и слова мои слились в неразборчивое пробормотание. Как восхитительно – обхватить ее рукой, уткнуть ее лицом в свою шею. Я целовал ее волосы и наслаждался их мягкой упругостью на своих губах.

– Существует тайная причина, почему ты спустился на землю, – говорила она, – почему ты принял тело человека. Та же причина, что и у Христа.

– И что же это за причина?

– Искупление, – сказала она.

– Ах да, спасение. Как мило.

Я хотел добавить, что об этом даже и помыслить невозможно, но уже ускользал в сон. И знал, что Клодии в нем не будет.

Возможно, это вообще был не сон, а всего лишь воспоминание. Я стоял в амстердамском музее вместе с Дэвидом, и мы смотрели на великую картину Рембрандта.

Спасение. Что за мысль, что за милая, экстравагантная, недостижимая мечта… Как хорошо найти единственную на свете смертную женщину, кому такое может прийти в голову всерьез.