История Похитителя Тел - Райс Энн - Страница 109

– Не правда ли, Клодия? – прошептал я, останавливаясь в задней гостиной. Ответа не было. Ни звуков клавикордов, ни канареек в клетке. Но я опять заведу певчих птиц, да, много птиц, и в доме не будет смолкать музыка Гайдна и Моцарта.

«О, дорогая моя, жаль, что тебя здесь нет!»

А моя темная душа снова счастлива, потому что долгое горе ей попросту незнакомо и потому что боль – это глубокое черное море, в котором я утону, если не буду уверенной рукой направлять по волнам свое суденышко, прямо к солнцу, которое никогда не встанет.

Уже было за полночь, городок вокруг меня мурлыкал свою песню – хор смешавшихся голосов, щелканье далекого поезда, тихий вибрирующий свисток над рекой и громыхание транспорта на Рю-Эспланад.

Я вошел в старую гостиную и взглянул на бледные блестящие заплатки света, пробивавшегося сквозь дверные панели. Я лег на голый пол, Моджо улегся рядом, и мы заснули.

Сны о ней мне не снились. Зачем же я тихо плачу, когда настал час вернуться к безопасному склепу? И где Луи, мой предатель, упрямец Луи? Больно. Да, и будет еще больнее, ведь я скоро его увижу.

Я резко осознал, что Моджо слизывает кровавые слезы с моих щек. – Нет. Не смей, нельзя! – сказал я, закрывая ему рот рукой. – Эту кровь – никогда, никогда. Злую кровь. – Я был потрясен. Он сразу подчинился и слегка попятился от меня – как всегда неторопливо и с достоинством.

Устремленные на меня глаза – совсем как у демона. Что за обман! Я снова поцеловал его в самую нежную часть длинной мохнатой морды, под самыми глазами.

Я еще раз подумал о Луи, и меня резанула боль, словно кто-то из старейших нанес мне удар прямо в грудь.

Мне было так горько, что я не управлял своими эмоциями и несколько секунд не мог ни о чем думать и ничего не чувствовал, кроме этой боли.

Мысленно я представил себе остальных. Я вызывал их лица, словно Эндорская ведьма, стоящая над котлом и вызывающая образы мертвых.

Маарет и Мекаре, рыжеволосые близнецы, предстали передо мной вместе – самые древние из нас, они, возможно, и не ведали о моей дилемме, так удалились они от нас и в возрасте, и в мудрости, так глубоко погрузились в собственные неизбежные вневременные заботы; я представил себе Эрика, и Маэла, и Хаймана – их интерес ко мне был весьма ограничен, даже если они сознательно отказались прийти ко мне на помощь. Они никогда не были моими спутниками. Что мне до них? Потом я увидел Габриэль, мою возлюбленную мать, кому, естественно, не узнать о грозившей мне ужасной опасности – она, несомненно, скитается по какому-то далекому континенту, общается только с неодушевленными предметами, как всегда. Я не знал, пьет ли она еще человеческую кровь; всплыло смутное воспоминание, как она описывала схватку с неким темным лесным зверем. Обезумела ли она, моя мать, там, куда ушла? Вряд ли. Что она до сих пор жива, я был уверен. Что я никогда не смогу найти ее, я не сомневался.

Следующей я представил себе Пандору. Пандора, возлюбленная Мариуса, возможно, давно уже погибла. Созданная Мариусом в эпоху Древнего Рима, она была на грани отчаяния, когда я видел ее в последний раз. Несколько лет назад она без предупреждения покинула нашу последнюю настоящую общину на острове Ночи – ушла одна из первых.

Что касается Сантино, итальянца, то о нем я почти ничего не знал. И ничего не ждал. Он молод. Может быть, мои крики не долетели до его ушей. А если и долетели, зачем ему их слушать?

Потом я увидел Армана. Мой старый враг и друг Арман. Мой старый противник и спутник Арман. Арман, ангельское дитя, создатель острова Ночи, нашего последнего дома.

Где Арман? Арман намеренно оставил меня выпутываться самостоятельно? Почему бы и нет?

Позвольте мне теперь обратиться к Мариусу, великому древнему властелину, который с любовью и нежностью создал Армана много веков назад; Мариусу, которого я искал столько десятилетий; Мариусу, настоящему Сыну Тысячелетий, который провел меня в глубины нашей бессмысленной истории и пригласил меня помолиться в храме Тех, Кого Следует Оберегать.

Те, Кого Следует Оберегать. Умерли, исчезли, как и Клодия. Ибо наши цари и царицы могут погибнуть точно так же, как и нежные, внешне юные дети.

А я остался. Я здесь. У меня много сил.

И Мариус, подобно Луи, знал о моих страданиях! Он знал и отказался помочь.

Мой гнев усиливался и становился опасен. Может быть, Луи где-то рядом, на одной из соседних улиц? Я сжал кулаки, пытаясь побороть этот гнев, отбиваясь от его беспомощного и неизбежного проявления.

Мариус, ты отвернулся от меня. Я, в общем-то, не удивился. Ты всегда был учителем, отцом, верховным жрецом. За это я тебя не ненавижу. Но Луи! Мой Луи! Я никогда ни в чем не мог тебе отказать, а ты отверг меня!

Я понял, что здесь оставаться нельзя. Я недостаточно доверял себе, чтобы встретиться с ним. Еще рано.

За час до рассвета я отвел Моджо в его сад, поцеловал на прощание и быстро пошел к окраинам старого города, пересек предместье Мариньи и оказался на болотах; там я поднял руки к звездам, плывущим в облаках с таким ярким блеском, и поднимался выше, выше и выше, пока не погрузился в песню ветра и мечущихся мельчайших воздушных потоков и радость от сознания того, какими я обладаю дарами, не завладела всецело моей душой.

Глава 30

Должно быть, я путешествовал по миру целую неделю. Сначала я отправился в Джорджтаун и нашел ту хрупкую, жалкую молодую женщину, которую так непростительно изнасиловало мое смертное воплощение. Теперь она представлялась мне экзотической птицей; она напрягала зрение, пытаясь рассмотреть меня в пахучей темноте диковинного смертного ресторанчика, и не желала признаваться, что та встреча с «моим другом из Франции» вообще имела место; но когда я вложил ей в руку старинные четки, сделанные из изумрудов и бриллиантов, она застыла от изумления.

– Продай их, если хочешь, che?ri, – сказал я. – Он хотел, чтобы ты использовала их на любые цели, какие пожелаешь. Но скажи мне одну вещь. Ты зачала ребенка?

Она покачала головой и прошептала:

– Нет.

Мне захотелось поцеловать ее, для меня она снова была красавицей. Но я не осмелился рисковать. Дело не только в том, что я не хотел ее пугать, – но желание убить ее стало почти непреодолимым. Некий неистовый чисто мужской инстинкт во мне хотел заявить на нее свои права просто потому, что я уже получил ее другим способом.

Через несколько часов я покинул Новый Свет и скитался по миру ночь за ночью, охотясь в бурлящих трущобах Азии – в Бангкоке, в Гонконге, в Сингапуре, а потом в тоскливой замерзшей Москве и в очаровательных старинных городах Вене и Праге. Я ненадолго посетил Париж. В Лондон я не заглянул. Я достигал пределов скорости; я поднимался вверх и кидался во тьму, иногда приземляясь в городах, имени которых не знал. Я неустанно пил кровь отчаявшихся и коварных, а иногда – заблудших, сумасшедших и абсолютно невинных, если они попадались мне на глаза.

Я старался не убивать. Старался. За исключением тех случаев, когда объект оказывался чертовски неотразимым, злодей высшего разряда. И тогда смерть наступала медленно и жестоко, а по окончании голод мой ничуть не уменьшался, и я уходил искать новую жертву, пока солнце еще не встало.

Никогда еще мне не было так просто управлять своими силами. Никогда еще я не поднимался так высоко в облаках и не двигался так быстро.

Я часами гулял среди смертных по узким старым улочкам Гейдельберга, Лиссабона, Мадрида. Я прошелся по Афинам, Каиру, Марокко. Я ходил по берегам Персидского залива, Средиземного моря и Адриатики.

Чем я занимался? О чем думал? Что старое клише оказалось правдой – мир принадлежал мне.

И куда бы я ни пошел, я открывал свое присутствие. Мысли исходили от меня, как ноты от лиры.

Это Вампир Лестат. Вампир Лестат идет. Лучше посторонитесь.

Я не хотел видеть остальных. Я их особенно не искал, не открывал им мысли, не прислушивался. Мне нечего было им сказать. Я хотел только, чтобы они знали – я здесь побывал.