Черная камея - Райс Энн - Страница 39

Гоблин будет печатать простейшие послания с помощью моей руки, а мы с Линелль – обмениваться фразами, пользуясь недоступной Гоблину лексикой.

Примерно в это же время Линелль попыталась объяснить Пэтси весь механизм нашего общения, но встретила грубый отпор.

«Линелль, ты еще больше безумна, чем Квинн. Вас обоих следовало бы упрятать в психушку», – заявила та.

А когда Линелль попробовала обратиться с этим к Папашке и Милочке, то они, по-видимому, не поняли важность ее сообщения и недооценили тот факт, что Гоблин владеет не всеми знаниями, которыми обладаю я.

А дело было в том, что Гоблин не всегда мог читать мои мысли! Когда я теперь оглядываюсь назад, это открытие кажется потрясающим, хотя мне следовало бы сделать его давным-давно.

Что касается Папашки и Милочки, то они сразу смекнули, что Линелль поверила в Гоблина, в чем мы до сих пор им не признавались. Последовали предостережения, что, мол, не следует поощрять «эту мою особенность» и что, конечно, такой опытный учитель, как Линелль, должна с ними согласиться. Папашка повел себя круто, а Милочка принялась рыдать.

Мне пришлось довольно много времени провести в кухне с Милочкой, осушать ей слезы ее же фартуком и убеждать, что я не сумасшедший.

Эта сцена глубоко врезалась мне в память по одной причине: Милочка, которая всегда была воплощением доброты, тихо тогда сказала, что «с Пэтси все вышло нескладно» и она не хочет, чтобы то же самое случилось и со мной.

«Моя дочь могла бы появиться на балу шестнадцатилетних в Новом Орлеане, – сказала Милочка. – Она могла бы стать дебютанткой в обществе. Она могла бы проехать как фрейлина в королевском параде на Марди-Гра. Я и Рути помогли бы ей в этом. Но она предпочла совсем другое».

«Со мной все в порядке, Милочка, – сказал я. – Пойми нас с Линелль правильно». Я все целовал и целовал ее, отирал ей слезы и снова целовал.

Я мог бы ей напомнить, что она сама в свое время отказалась от всех изысков Нового Орлеана ради очарования Блэквуд-Мэнор, что она всю свою жизнь провела в кухне, покидая ее только ради платных гостей. Но это было бы подло с моей стороны. Поэтому я все оставил как есть, лишь убедив ее, что Линелль научила меня всему, чему не могли научить прежние учителя.

Мы с Линелль отказались от идеи найти сочувствие или понимание у кого бы то ни было, кроме тетушки Куин. Линелль верила, когда я жаловался на то, как трудно иногда противостоять нападкам Гоблина.

Например, если мне хотелось подольше почитать, то по требованию Гоблина приходилось делать это вслух. Наверное, поэтому я и по сей день читаю очень медленно: так и не научился быстро пробегать текст глазами, а вынужден четко произносить каждое слово вслух или мысленно. А в те времена я еще и избегал тех слов, которые были мне непонятны.

Благодаря Линелль я познакомился с творчеством Шекспира. Она приносила мне фильмы, снятые по его пьесам, – мне особенно нравились экранизации актера и режиссера Кеннета Браны. Но когда она попыталась почитать со мной Чосера в оригинале на староанглийском, я нашел это чрезвычайно сложным и убедил ее отказаться от идеи.

В моем образовании есть пробелы, которые никто никогда не мог заставить меня заполнить. Но я не тревожусь по этому поводу. Мне вовсе не нужно разбираться в естественных науках, алгебре или геометрии. Как все сегодня, я ношу в кармане калькулятор. Литература и музыка, живопись и история – вот мои увлечения, которые до сих пор в часы покоя и одиночества поддерживают во мне жизнь.

Но позволь мне закончить историю моей любви к Линелль.

Кульминация наступила незадолго до конца.

В один из своих редких визитов в Штаты тетушка Куин позвонила из Нью-Йорка и поинтересовалась у Линелль, не может ли та привезти меня туда. Мы оба – а вместе с нами и Гоблин – чуть с ума не сошли от радости. Милочка и Папашка за нас порадовались, но сами уезжать с фермы не имели ни малейшего желания. Они понимали, что тетушка пока не хочет возвращаться домой, и попросили передать, что ее комната полностью отремонтирована и отделана, как она и просила, в любимый цвет Линелль, голубой.

Я объяснил Гоблину, что мы скоро уедем гораздо дальше Нового Орлеана и ему придется держаться ко мне поближе. Конечно, я надеялся, что он останется на ферме, хотя в глубине души понимал, что этого не произойдет. Откуда во мне возникла такая уверенность – не могу сказать. Возможно, оттого, что он всегда сопровождал нас в поездках в Новый Орлеан. Точно не знаю.

По моему настоянию Гоблин получил отдельное место в самолете, слева от меня. Мы летели первым классом – все трое, причем стюардессы любезно обслуживали и Гоблина. Тетушка Куин ожидала нас в отеле «Плаза», и целых десять неповторимых дней мы осматривали всевозможные достопримечательности и музеи. Хотя нам предоставили такие же просторные номера люкс, какой занимала тетушка Куин, где не переводились свежие цветы и коробки конфет «Вишня в шоколаде», мы с Гоблином, как в былые времена, ночевали на кровати тетушки Куин.

В то время мне было шестнадцать, но моих родственников не беспокоило, что подросток или даже взрослый мужчина спит рядом со своей бабушкой, – так было принято в нашей семье. Если уж быть совсем откровенным, дома я по-прежнему спал в одной постели с матерью Жасмин, Маленькой Идой, хотя в ту пору она уже совсем состарилась, ослабела и иногда даже подмачивала простыни.

Но на чем я остановился? Ах да, Нью-Йорк, отель «Плаза», и я сплю, свернувшись калачиком, в объятиях двоюродной бабушки.

Гоблин был с нами постоянно, но с ним творилось что-то странное. С каждым днем он становился все более и более прозрачным и, казалось, ничего не мог с этим поделать. У него не было сил даже для того, чтобы пошевелить моей рукой. Я узнал об этом, когда попросил написать мне, как ему нравится Нью-Йорк. Он не смог. А это означало, что больше не было никаких щипков и дерганья за волосы – проделок, за которые в прошлом я сурово наказывал его молчанием и презрением.

Я размышлял над таким необычным преображением призрака, который всегда являлся передо мной, словно созданный из плоти и крови, но, по правде говоря, мне не особенно хотелось беспокоиться по этому поводу. Я хотел посмотреть Нью-Йорк.

Кульминацией нашей поездки явилась экскурсия в музей «Метрополитен», и я никогда не забуду, сколько бы ни прожил, как Линелль вела нас с Гоблином от картины к картине, рассказывая попутно о соответствующем историческом периоде и выдающихся личностях того времени.

После трех экскурсий Линелль усадила меня на скамью в зале импрессионистов и спросила, что, по моему мнению, я узнал для себя нового. Я надолго задумался, а потом ответил, что, как мне кажется, из-за двух мировых войн современная живопись лишилась цвета. А еще я сказал, что, может быть, теперь, только теперь, когда нам не угрожает третья мировая война, цвет, вероятно, вернется в картины. Линелль очень удивилась, подумала и сказала, что я, наверное, прав.

Я многое помню из той поездки: посещение собора Святого Патрика, в котором я расплакался, долгую прогулку в Сентрал-парке, блуждания по Гринвич-Виллидж и Сохо, короткую поездку за моим паспортом – на тот случай, если я вскоре соберусь в Европу, – но все это не относится к данному повествованию. Важна, быть может, одна деталь: Гоблин все это время вел себя как шелковый и, несмотря на свою прозрачность, пребывал, как и я, в диком восторге. Он во все глаза смотрел по сторонам и буквально светился от счастья. Ну и, конечно, в Нью-Йорке повсюду такое столпотворение, что, когда я заговаривал с Гоблином в ресторанах или на улице, на нас никто не обращал внимания.

Снимаясь на фото для паспорта, я ожидал, что он станет позировать рядом, но этого не случилось.

Когда мы вернулись домой, Гоблин вновь обрел свой прежний вид и способность проказничать. Он мог дотанцеваться до полного изнеможения и раствориться в воздухе просто от радости.

У меня словно гора с плеч свалилась. Я ведь думал, что поездка в Нью-Йорк сказалась на нем роковым образом, что мое невнимание заставило его померкнуть и, возможно, приблизило к смерти. А теперь он стал прежним. Случались моменты, когда мне больше ни с кем не хотелось быть – только с ним.