21 день - Фекете Иштван - Страница 23

— Как только я лягу, Йошка, — окликнула его Маришка, — можешь зайти сюда, поговорим перед сном немножко.

Шелест одежды взвихрил приятные мысли, хотя процедура эта несколько затянулась, и дядюшка Йоши успел переобуться в шлепанцы, а затем — по некотором размышлении — натянул пижаму.

«А что, если?..» — мелькнула молодцеватая мысль, и дядюшка Йоши присел на край постели, потому что сейчас было самое время подумать. Думается же, как известно, гораздо легче лежа, и когда Йоши вытянулся в постели, ему почудилось, будто жена с фотографии строже глядит на него — как иногда бывало и прежде — и словно говорит:

— Видит бог, я не против, Йоши, но что будет потом?..

И тут дядюшка Йоши даже слегка расстроился, потому что его и самого волновал этот вопрос: что будет потом?

Жена, судя по всему, решила как следует растолковать своему Йоши что к чему, поскольку не поленилась тихонько сойти с портрета и укрыть одеялом мужа, который, позабыв обо всем на свете, погрузился в глубокий, без сновидений, сон.

— Спасибо, душенька! — благодарно прошептал он.

— А не то мог бы замерзнуть, Йошка, — отозвалась Маришка, но этих слов дядюшка Йоши уже не слышал.

Маришка обождала немного в надежде, что, потревоженный, он проснется, но поскольку Йоши даже улыбался во сне, она досадливо махнула рукой.

— Что бы мне раньше его окликнуть, а теперь стой тут столбом!.. Разрази гром это вино проклятущее!

Слова ее соответствовали действительности: Маришка, хотя и недолго, но постояла столбом, а затем, окончательно отказавшись от своего намерения, погасила лампу.

Однако от этого стало темно лишь в комнате, потому что снаружи подсматривала в окно дивная, тихая, навевающая раздумья осенняя ночь. Луна, хотя и шла на убыль, но вместе со звездами проливала на землю слабо мерцающий свет, высветляя стены домов и отражаясь в блестящих стеклах окон.

Почтмейстер шел не спеша, хотя теперь шаги его направляла уже трезвая смелость: он позволил раздумьям коснуться себя, но углубился в них надолго.

Калитка была заперта, как он ее оставил, значит, во время его отсутствия в дом никто не входил и жена наверняка уже спит, но почтмейстер, по своему обыкновению, все же заглянул в служебную комнату проверить, не получено ли каких новостей или распоряжений, которые жена в таких случаях записывала и оставляла ему на столе.

Его ждала записка:

Телеграмма была официальная, призывая Йошка Куруглу тогда-то и тогда-то явиться на допрос в качестве свидетеля. Это «тогда-то и тогда-то» относилось уже к сегодняшнему дню — потому что минула полночь, а почтмейстерша забыла, что второй утренний поезд уже не ходит, и если дядюшка Йоши не уедет с ранним поездом, то и свидетелем выступить не сможет.

Теперь почтмейстер чувствовал, что прочно сидит в седле, ведь он мог упрекнуть жену в забывчивости, да и прогуляться лишний разок не мешает… Не говоря уже о том, что и друга выручить надо…

Маришка, долго прометавшись в постели, так как с горечью перебирала в уме ход событий, едва только заснула. Однако она поблагодарила почтмейстера за услугу и решила, что даст Йоши еще поспать. Осторожно прикрыв дверь в дальнюю комнату, она разожгла плиту, приготовила завтрак, и дядюшка Йоши гораздо позже проснулся от звона посуды и вкусных запахов, просочившихся в комнату.

«Что за чертовщина? — подумал он. — Сколько же может быть времени?»

Вскоре все выяснилось, и под воздействием официального призыва с дядюшки Йоши сон как рукой сняло. Он сделался собранным и решительным. Посмотрел на часы.

— Спасибо, Маришка, 724-й отправляется в 6:22. Я без спешки поспею.

— Да так ли уж это важно? Поедешь, когда захочешь… — выпалила Маришка, да тут же и пожалела, потому что дядюшка Йоши уставился на нее с таким изумлением, будто его собирались толкнуть под поезд.

— Но это же служба, Маришка! — произнес он с необычайным укором и в то же время с глубочайшим почтением к своей прежней профессии, смыслом которой было оберегать сложнейший организм железной дороги от всяческих безответственных мыслей, от ошибок, просчетов и упущений.

— Служба! — повторил он, давая понять, что тема исчерпана, и отодвинул прочь бутылку с палинкой…

Маришка же про себя подумала: «Как хорошо, что он уже на пенсии…» — чувствуя, что на дядюшку Йоши в качестве активного железнодорожника бесполезно было бы иметь какие-либо виды, а так, глядишь, дело и выгорит…

И, продумав эту мысль до конца, она должным образом простилась с железнодорожником — уложила ему перекусить на дорогу в его старую служебную сумку — и встала в дверях с намерением помахать ему вслед, но дядюшка Йоши не оглянулся; он чувствовал себя при исполнении служебных обязанностей и не мог опуститься до подобных цивильных нежностей…

Хорошо еще, что дело происходило на рассвете и никто не мог подметить Маришкиной готовности попрощаться честь по чести и этого несостоявшегося прощания, так что внешне вроде бы ничего и не произошло. Но внутри, в Маришкиной душе, досадливо бурлили мысли и планы, которые — как бы хорошо они ни начинались — никак не желали складываться в прочный фундамент; неожиданные события расшатывали то одну, то другую подпорку, и приходилось ее рушить и начинать все заново, потому что Маришка была не из тех, кто любит строить на песке.

Досада не покидала ее и во время уборки, когда — она как раз застилала постель дядюшки Йоши — взгляд ее наткнулся на ключ от подвала, висевший над кроватью; внушительный и словно замкнутый в себе, он скрывал прошлое и воспоминания о прошлом.

Ключ казался черным, хотя на самом деле он просто потемнел от времени, от прикосновений рук и от масла, которым дядюшка Йоши время от времени его слегка смазывал.

«В порядочном доме над постелью распятие вешают», — возмутилась Маришка и сняла ключ, оглядываясь по сторонам в поисках распятия, но тут же и остановилась, словно какой-то инстинкт предостерег ее, шепнув, что с этим еще успеется…

Но ключ она не стала вешать на место: необходимо было дать какой-то выход своему раздражению.

«Почищу-ка я его наждаком, — подумала она, — станет светлый, как серебро, и не так будет выделяться на стене. Да и Йоши обрадуется…»

Через полчаса ключ действительно посветлел, правда, напоминал не серебро, а, скорее, унылое необработанное железо. Словно с него кожу содрали…

— Чем это вы тут занимаетесь? Доброе утро!.. Я зашла посуду вернуть…

— Доброе утро, тетушка Кати. Вот ключ отскабливаю, а то на нем столько грязи наросло, что смотреть тошно.

— От подвала ключ? — спросила тетушка Кати, которой этот ключ был очень хорошо знаком, однако она ловко умела нанизывать слова: слово за словом, а там, глядишь, и удастся перескочить на какое-нибудь гибкое, иное ответвление мысли, и в ответ услышать:

— Присаживайтесь, тетушка Кати… — потому как больше и сказать нечего. Обычай славный и полезный, и это известно, хорошо известно им обеим.

— Спит еще хозяин? — интересуется тетушка Кати, которая видела, как Куругла ушел, но ей хочется узнать, куда и зачем он ушел и как долго пробудет в отлучке. — Хотя чего ж ему не поспать, торопиться некуда, и с вечера гости были, верно?..

Маришка вкратце изложила, насколько успешно прошла «вечеринка», до чего любезны были гости, и подчеркнула, какая прочная дружба промеж троих мужчин — водой не разольешь.

— Вот поэтому-то я и бьюсь с этим ключом, знаю, что частенько приходится им пользоваться… Но ведь какой мужчина обойдется без выпивки, без компании приятелей…

«Эге, почтеннейшая, — подумала тетушка Кати, — старого воробья на мякине не проведешь…»

— Вот уж этого про хозяина никак не скажешь, — покачала головой тетушка Кати.

— Я к слову упомянула…

— Я так и поняла. Одним словом: не часто этим ключом пользуются. Иной раз месяц пройдет, пока они опять в подвал выберутся. Уж кому и знать, как не мне: в таких случаях я задаю корм поросенку.