21 день - Фекете Иштван - Страница 19

Лишь гораздо позднее, когда тени слились в сплошную тьму, дядюшка Йоши направился в дом.

«Может, я поторопился», — подумал он и, остановясь перед дверью, громко кашлянул, чтобы дать Маришке вовремя нырнуть в постель, если она все еще не успела улечься.

Но когда он осторожно отворил дверь, у Маришки было темно, и лишь в следующей комнате, где спал он сам, на тумбочке горела лампа, постель была разобрана, шлепанцы заботливо приготовлены и…

— Ух ты! — не удержался от восклицания дядюшка Йоши, позабыв о том, что старался не поднимать шума и пробирался на цыпочках. — Это что за новости?!

— Уж так у нас было заведено, что и мужу своему покойному я всегда у постели ставила… Оно и для желудка полезно, и на рассвете он любил пропустить глоточек, — пояснила Маришка, и Йоши Куругла, заслуженный железнодорожник, а ныне пенсионер, тотчас про себя квалифицировал как подлую ложь и клевету те слухи, согласно которым Маришка слыла самой злобной мегерой во всем округе и лишь по воскресеньям подносила мужу выпить стаканчик-другой вина, да и то разбавляла водой…

Да и как было не усомниться в тех слухах, когда на тумбочке ярче электрического света сверкала-переливалась бутылочка палинки, а рядом с ней стоял не какой-нибудь там наперсток, а обычный стакан для вина.

— Отведай, Йоши… очень уж ее нахваливали…

— На виноградных выжимках! — воскликнул Йоши, ставя на тумбочку опорожненный стакан, перед тем щедро налитый им в края. — Добрая виноградная палинка! Вкус у нее, как у пшеничного хлеба…

— От нее будешь спать как убитый, — сказала Маришка, и по ее голосу чувствовалось, что страдания все еще не отпускали больную. — А как проснешься да хлебнешь глоточек, то и вовсе день с радости начнется.

Маришка оказалась недурной предсказательницей, ибо дядюшка Йоши проспал ночь сном здорового младенца и утром, продрав глаза, лишь после долгих усилий смог собраться с мыслями, припомнить вчерашний день, Маришку, дивную палинку и свое блаженное погружение в сон…

Дядюшка Йоши прислушался: из соседней комнаты не доносилось ни звука, стало быть, гостья еще спала — и он не стал возиться со стаканом, а потянул прямо из бутылки, тем самым как бы увязав вчерашний день с сегодняшним и дав волю своей душе.

Затем он принялся потихоньку одеваться, чтобы не разбудить больную, но в таких предосторожностях не было нужды, поскольку постель Маришки он обнаружил застеленной по всем правилам, а саму больную — беседующей с поросенком: Маришка уговаривала его не ковыряться в отрубях, а есть да жирку набираться.

Йоши Куругла покачал головой — восхищенно и не без укоризны, к которой примешивалось и некоторое беспокойство.

— Маришка, я рассержусь на тебя…

— Ах, Йошка, мне все одно — работай я, не работай — поясница болит, а ты так крепко спал, думаю, дай пока накормлю поросенка… Принеси мне шаль, Йошка, я ее на постели оставила.

— Экое легкомыслие! — сказал Йоши строгим тоном и даже идя к дому продолжал укоризненно качать головой. Однако первым делом он взялся не за шаль, а за бутылку и хлебнул глоток королевского напитка, чувствуя, что для вчерашнего блаженного состояния ему явно кое-чего не хватает.

Маришка, принимая из его рук шаль, почувствовала слабый запашок, и это заполнило ее душу удовлетворением и чуть ли не торжеством, которое, однако же, оказалось преждевременным: дядюшка Йоши сам похвастался, что уже дважды успел приложиться к подаренной бутылке. Маришке больше пришлось бы по нраву, вздумай дядюшка Йоши от нее таиться или стесняться своей слабости. Ну, а если бы он, побаиваясь, что его могут оговорить, долил в бутылку воды, то дал бы обрадованной Маришке лишний козырь…

Однако эти ее мысли пока что остались незавершенными, как в нескончаемом ковре торчат нити, за которыми должен последовать ряд закрепляющих узелков. Но скрытую досаду необходимо было на ком-то выместить…

— С поросенком нечего больше тянуть, Йоши!

— Ты так думаешь?

— Плохой он едок, только зря еду носом ворошит. Толще, чем сейчас, он уже не станет.

— Я думаю, что мог бы он еще жирку нагулять… Да и погоду бы выждать похолоднее.

Лицо Маришки приняло страдальческое выражение; она протянула назад руку и ощупала под шалью поясницу и ее существенное продолжение.

— Йошка, неужто я тебе вреда желаю?

— Ну что ты, голубушка!

— Ежели завтра он не станет есть лучше, значит, пора резать!

— Резать так резать! Днем раньше, днем позже — не все ли равно…

Маришка подняла глаза к небу, словно на затуманенном осеннем небе был разостлан некий календарь.

— Сегодня у нас вторник… может, в субботу?

— Верно говоришь. Вдруг он до тех пор одумается… да и тебе, глядишь, полегчает…

Маришка и дядюшка Йоши повернули от хлева прочь, а маленькие поросячьи глазки словно с тревогой смотрели им вслед.

А тем временем в полном своем великолепии засиял поздний ноябрьский день, где-то закаркали вороны, но в их карканье пока что не слышалось привычных зимних жалоб на голод, ведь нежные нити паутины еще колыхались на деревьях, а черное или серое оперение надежно хранило тепло — так согревает нас приятное чувство сытости вблизи костра, на котором опаливают свинью.

Должно быть, подобные чувства испытывал и Цин-Ни, который дремал на толстой виноградной лозе, обвивающей беседку; расположился он в тени, ведь мыши инстинктивно избегают яркого освещения, отнюдь не делающего реальность еще более реальной. Лакомый кусочек на свету не станет ни больше, ни вкуснее, ни доступнее, хотя и виден лучше… Но лучше виден и тот, кто желает им разжиться, — и это обстоятельство является решающим.

Не так давно, к примеру, упал на крышу запоздалый орех и подпрыгивая покатился вниз, но в конце концов отскочил так далеко, что Цин-Ни даже перестал смотреть ему вслед. Зато когда из-за угла давильни вдруг появилась огромная крыса, Цин-Ни уставился на нее во все глаза, при этом сжавшись от ужаса в комочек, чтобы стать как можно меньше.

Цин-Ни еще ни разу не доводилось видеть крысы, но он явственно чувствовал, что этот гигант означает для него смертельную опасность. А кроме того — хоть и не столь явственно — он чувствовал, будто опасность угрожает его дому, гнезду, удобству и покою, — словом, всему, что вместе взятое означает жизнь.

Крыса ползком пробиралась вдоль стены — медленно, принюхиваясь, часто замирала, настороженно обследуя каждую щелку в этом незнакомом месте. У двери она задержалась подольше, втягивая ноздрями запах дома, и даже привстала на задние лапки, пытаясь определить, подойдет ли ей для жилья это новое место. Но в это же самое время возле орехового дерева настороженно приподнялось еще какое-то существо в коричневой шубке и белом жилете, и сердце Цин-Ни похолодело, потому что этого зверька в белом жилете ему доводилось видеть за кровавой работой…

Зверек в коричневой шубке и белом жилете был лаской, которая подобно змее ползла среди опавшей ореховой листвы, подбираясь к крысе. Нежданная пришелица принялась обгрызать уголок двери, когда ласка вдруг метнулась тенью и очутилась у нее на спине и, прежде чем крыса успела сделать хоть какое-либо оборонительное движение, острые зубы ласки сомкнулись у нее на загривке.

Крыса пищала, визжала, извивалась, билась, пытаясь высвободиться, однако даже пиявка не присасывается к своей жертве и черепица не припадает к крыше так плотно, как этот маленький кровожадный хищник, брюшко которого заметно округлилось от крови, которая совсем недавно бурлила жизненной силой и беспокойным инстинктом переселения, кипела отвагой и безудержной жестокостью, пока текла в жилах бродячей крысы, превратившейся сейчас в бездыханную падаль.

Через несколько минут ласка медленно выпустила свою жертву и не спеша исчезла среди палой листвы.

Цин-Ни достаточно насмотрелся, чтобы начать осторожное отступление к окну, за которым находился его дом, где была пища и… да-да, не удивляйтесь! — питье, и все эти блага крыса теперь не могла у него похитить.