Умирать — в крайнем случае - Райнов Богомил Николаев - Страница 27

— О, это я понимаю.

— Ну вот, значит, мы поняли друг друга.

Она молчит и что-то чертит на песке — как раз в том месте, где несколько дней назад мой лейтенант выписывал цифры. Потом замечает:

— Значит, мы с вами — одного поля ягода.

— В каком смысле?

— В смысле рухнувших надежд. Не знаю, какие именно цели были у вас в жизни, но оказывается, что мы с вами — оба неудачники.

— Не слишком ли рано причислять себя к потерпевшим крушение… Вы еще так молоды.

— Молода? Для чего? Чтобы стать супругой и матерью? Или чтобы стать певицей?

— Но вы и так певица.

— Да. Солистка в кабаре мистера Дрейка. А вы представьте себе, что я мечтала о чем-то большем… жила надеждами на большую эстраду… Что выступать перед полупьяными самцами в «Еве» для меня — не предел мечтаний…

— Мечтала о мировой славе… — добавляю я в тон.

— Может, и не о мировой славе… хотя кто о ней не мечтает в глубине души… но о чистой, осмысленной жизни… осмысленной благодаря искусству, а не чеку в конце месяца…

— А почему вы считаете, что все другие двери перед вами закрыты?

— Что тут считать… Я это знаю. Убедилась на опыте. И не раз. И руками, и кулаками, и головой стучала в закрытые двери театров, мюзик-холлов, к разным импрессарио…

— Упорствовать надо до конца, — замечаю я. — А упорства у вас, по-моему, хватает.

— У вас тоже. Но ведь и вы от чего-то отказались, от какой-то мечты, от какой-то цели. Не знаю какой, но отказались! А что же делать мне? Всюду слышишь одно и то же: «В наше время, милочка, становятся звездами в семнадцать лет, вы поздно спохватились!» А мне было семнадцать лет ровно десять лет назад; и девять из них я потратила на хождение по приемным и стучание в двери… И даже когда начала работать в разных заведениях в Сохо, все равно ходила и стучала, именно потому, что, как вы заметили, упрямства у меня хватает…

— Может, нужен собственный репертуар… — говорю я, чтобы что-нибудь сказать.

— У меня есть репертуар! — заявляет Линда с той же горячностью, с какой недавно говорила: «Хочу на пляж!» — Вы слышали мои песни. Все это — мой репертуар.

— И та песня, для которой вы избрали своей жертвой меня?

— Вы ее не заслуживаете. Но что мне было делать, если в зале сидели одни старики.

Она умолкает, словно забыв, что хотела сказать дальше. Потом продолжает все так же горячо:

— Да, и та песня — тоже! И все они написаны специально для меня! Очень талантливым композитором. Исключительно талантливым.

Линда делает новую паузу и уже усталым тоном договаривает:

— Но этот мой репертуар устарел. Сейчас поют другие песни.

— Заставьте вашего композитора написать новые песни. Он в вас, наверное, безумно влюблен.

— Был влюблен… хотя и не безумно… Любовь не может быть безумной… если это — не любовь к наркотикам… как это было у него…

— Значит, он сможет писать в современном стиле. Сейчас в моде музыка наркоманов, знаете, эта самая… психоделистическая…

— Да, конечно… Но он отправился писать ее на тот свет.

Кажется, разговор пора кончать. Что я и предлагаю. Мы встаем и идем к морю, чтобы еще раз окунуться перед обедом.

Уже за столом Линда вскользь замечает:

— Наверное, я вам ужасно надоела своими излияниями…

— Нет. Но вы заставили меня отказаться от одного решения.

— Какого?

— Я твердо решил хорошенько вздуть вас, как только мы вернемся в Лондон.

— Только попробуйте! — воинственно заявляет она.

— Нет, я в самом деле собирался это сделать. За ваше высокомерие и прочее. Но теперь я вас, кажется, понимаю.

— Не надо рыдать над моей разбитой жизнью.

— Я и не собираюсь, потому что вы, с вашим характером, неспособны вызвать у человека сострадание или умиление. Мне просто кажется, что я начинаю вас понимать. Конечно, толку вам от этого мало. Несостоявшаяся взбучка — не в счет.

— Что толку мало, это и так ясно, — замечает она. — Чем может помочь один потерпевший крушение другому!

— Разве что банальной мудростью — уделом побежденного. Жизнь состоит из умения переносить удары.

— Я стараюсь этому учиться, как могу.

— Значит, все в порядке. Если вы покончили с десертом, мы можем идти.

Но она не трогается с места и невидящим взглядом смотрит на недоеденное пирожное.

— Вы говорите, что понимаете меня. А вот я перестала понимать вас, Питер.

— Мне это очень лестно. Разве плохо быть загадочной личностью!

— Нет, серьезно. Сначала я думала, что вы такой же простак и грубиян, как все остальные в Сохо. Потом, когда началось наше путешествие, я поняла, что вы не такой, как они, хотя ничем не лучше… просто другой… А теперь, когда я заболела… эти ваши заботы обо мне… вы меня совсем сбили с толку, чтобы не сказать — тронули.

Поднявшись в номер, Линда принимает душ и переодевается в ванной в целомудренно закрытую до ворота ночную рубашку. Затем в комнате подходит к зеркалу и поднимает подол — правда, в границах допустимого.

— Кажется, я все-таки неплохо загорела…

Я что-то бормочу в знак согласия и поспешно отвожу взгляд к окну, за которым синеет родное Черное море. У моей супруги, как я уже говорил, исключительные физические данные.

— Надеюсь, у вас хватит такта — не говорить Дрейку о том, что я несколько дней пролежала в постели.

— Зачем отнимать время у занятого человека?

— Для вас это, может быть, и мелочи, но для него — нет. Скажу по секрету, Питер, он велел мне следить за каждым вашим шагом.

— Я об этом догадываюсь. Дрейк — очень мнительный человек и, наверное, считает, что доверять можно только мертвецу, и то если он глубоко зарыт.

— Оставьте эти кладбищенские сравнения!

— Я не знал, что вы так чувствительны.

— Это кажется вам странным? Почему? Потому что я зарабатываю на жизнь в том же квартале, что и вы? Потому что окружена известными вам типами? Потому что мой шеф — такой человек, как Дрейк?

— В общем и целом…

— А вы сами? Вам-то что нужно в этом квартале? И какому шефу вы подчиняетесь?

— Тс-с-с, — вполголоса говорю я, потому что ее, наверное, слышно на улице. — У меня нет другого выхода. Понимаете? А такая женщина, как вы, наверное, могла бы найти себе место почище.

Мое замечание вызывает у Линды взрыв смеха.

— Место почище? Чистые места — для привилегированных, дорогой мой. Чистые места — там, по другую сторону закрытых дверей.

— Хорошо, хорошо, согласен. Только успокойтесь.

Но она уже овладела собой и заявляет хорошо знакомым мне тоном:

— Не волнуйтесь, я совершенно спокойна. Единственное, что меня беспокоило, — это ожоги, но теперь и они прошли.

Линда снова поворачивается к зеркалу и приподнимает подол — в пределах допустимого.

— Все в порядке, правда?

Я подхожу к ней против собственной воли и, уже совсем того не желая, говорю:

— Да, все в порядке.

У моей супруги исключительные физические данные…

— Вы не щедры на комплименты, — замечает она, и я вспоминаю, что поклялся не говорить ей комплиментов.

— Какое значение имеют слова…

— Никакого. Но они что-то выражают.

— Когда придет время что-то выражать, я сумею это сделать.

— Каким образом, Питер?

— Скажу в другой раз.

— Когда? Завтра? Но завтра нас уже здесь не будет, Питер.

Она, конечно, права. Сегодня — последний день нашего свадебного путешествия.

— Эта ваша песня… — бормочу я, изо все сил стараясь смотреть на родное море и чувствуя, как властно притягивает меня другая синева — зеленоватая синева ее глаз.

— Моя песня? А вы уверены, что она — только моя? А может, и ваша? Так ли вы уверены в своем «завтра», Питер?

Она наконец-то нащупала мое слабое место, эта сирена с бархатным голосом и железным характером. Потому что если я в чем-то не уверен, то именно в завтрашнем дне. Не говоря уже о послезавтрашнем.

Что ж, дружелюбно настроенное существо в зверинце Дрейк-стрит — совсем не лишнее дело, говорю я себе в качестве оправдания.