Умирать — в крайнем случае - Райнов Богомил Николаев - Страница 12

Пробираясь между истовыми богомольцами, я прохожу в задний отсек, где кроме хозяина, мистера Оливера, помещаются самые взрывоопасные материалы. Здесь на цветных открытках, иллюстрациях журналов и разного рода пособий представлена вся гамма извращений от гомосексуализма до садизма. Само собой разумеется, продажа этих товаров, как и литературы, находящейся в первом помещении, беспощадно преследуется законом, но что поделаешь — инспектор Хиггинс остался без индикатора и, следовательно, не может знать, что творится на Дрейк-стрит.

— Добрый день, мистер Оливер!

— Добрый день, мистер Питер!

Хозяин доволен моим появлением: будет с кем поболтать, а к тому же собеседник предложит ему ароматную сигару, которую купил специально для него и которая, с учетом литературных интересов мистера Оливера, носит марку «Роберт Бернс». Правда, в мое отсутствие он тоже не скучает, заполняя свободное от бизнеса время чтением «Диалогов» Платона.

— Чашку кофе, мистер Питер?

— Благодарю, с удовольствием.

Кофе он варит сам в стеклянной колбе — классическим способом, которому широко популярное «на континенте» экспрессо в подметки не годится. Вообще мистер Оливер, как истинно британский патриот, с неизменным предубеждением смотрит на все, исходящее от континента, и глубоко убежден, что не Британские острова входят в состав Европы, а наоборот, Европа является некой провинцией Британских островов. И когда на Ла-Манш ложится туман, мистер Оливер не преминет уведомить вас, что «сегодня континент отрезан от острова». Бедный континент!

— Сигару, мистер Оливер?

— С удовольствием, мистер Питер.

— Как идет бизнес?

— О, на порнографию всегда хороший спрос. Это не классика.

В окошечко перегородки заглядывает анемичное лицо, увенчанное котелком. Клиенту нужен последний номер журнала «Хомо» — заглавие, не требующее комментариев. Пренебрежительным жестом мистер Оливер протягивает клиенту журнал, а деньги швыряет в ящик.

Раньше мой новый знакомый выставлял в этом самом магазине тома английской беллетристики — от Смоллета до Джойса. Именно эта любовь к благородной классике привела его на порог банкротства.

— Мистер Дрейк спас меня. «Выбросьте весь этот мусор, — сказал он мне, — и переходите на современность». «Какую современность?» — спросил я, как последний простачок. «Секс и насилие, — сказал он, — разве вы не знаете, на что сейчас самый высокий спрос?..» Положа руку на сердце, мистер Питер, скажу, что эти артикулы не в моем вкусе, но что делать, когда над тобой повисает угроза банкротства…

Он смотрит на меня широко раскрытыми выцветшими глазами, будто в самом деле ждет ответа, но я знаю, что ответ ему не нужен и что вопросительное предложение — всего лишь литературный прием.

— У мистера Дрейка девиз: «Деньги не пахнут». Это, может быть, некрасивый девиз, но, к сожалению, совершенно верный. В конце концов, мы только продаем то, что нужно этим господам, которые каждый день торчат у стеллажей. Что они требуют, то мы и поставляем, не так ли?

Я успокаиваю его, заявляя, что это, пожалуй, так, хотя он не нуждается в успокоении, он давно привык вознаграждать себя за житейские разочарования духовной пищей, например «Диалогами» Платона. Мы еще немного беседуем о том о сем, причем я выступаю главным образом в роли слушателя, пока мне не приходит в голову, что пора заглянуть к итальянцу и посмотреть, что он там делает.

Само собой разумеется, итальянец делает спагетти, пиццы и все прочее, что только может делать итальянец, если он держит ресторан. Что касается самого заведения, то главное его украшение — всевозможные медные сосуды, начищенные до ослепительного блеска и развешанные по стенам и под потолком вперемешку с копчеными окороками и колбасами. В начале обеденного часа дюжина мраморных столиков заведения обычно густо населена, и потому я прихожу сюда только к часу дня, когда здесь можно есть, не опасаясь, что в любую минуту тебе в бок вонзится чей-то локоть.

В это же время — когда схлынет толпа проголодавшихся служащих и случайных едоков — ресторан посещают его завсегдатаи, в том числе и адъютанты Дрейка — траурный красавец Райт и болгарин Михаил Милев, или, как его тут по-свойски называют, Майк.

Этот болгарский Майк — человек сравнительно молодой, хотя какой именно смысл вложен в это слово, сказать трудно. Мальчишкой я считал, что если человеку стукнуло тридцать, то он уже старик. А Милеву уже давно перевалило за тридцать, он уверенно приближается к следующему десятилетию. Помимо возраста, о нем трудно сказать что-либо определенное: особых примет он не имеет и вообще все у него слишком обыкновенное. До того обыкновенное, что нечего ни описать, ни запомнить, не считая его привычки — а она, как известно, вторая натура — держать себя с подчеркнутой важностью и самоуверенностью. Оно и понятно. Надо же чем-то возмещать нехватку собственного достоинства и уверенности в себе.

Милев выступает так торжественно, будто принимает парад королевской гвардии перед Букингемским дворцом; делает заказ таким громким голосом, будто весь ресторан обязан знать, что этот господин сегодня будет есть не что иное, как бифштекс с макаронами, процесс еды сопровождает такой жестикуляцией, будто не обедает, а дает уроки хороших манер за столом.

Той же претенциозностью блистает его костюм, который ясно показывает, что Майк полностью в курсе всех модных веяний на Карнеби-стрит. Впрочем, не считая ярких шейных платков, воротничков особого покроя и обуви на двойном каблуке, костюм Майка чаще всего состоит из синей хлопчатобумажной куртки и таких же брюк — традиционного рабочего костюма американских скотоводов, который неизвестно почему стал в наше время символом шика у молодежи.

Отношения между ковбоем Майком и этим агентом похоронного бюро Райтом, насколько можно судить со стороны, весьма прохладны и чаще всего исчерпываются пожеланиями доброго дня. Это уже кое-что, если учесть, что мне, например, даже такое обычное приветствие не полагается, хотя оба они прекрасно знают, что их шеф — и мой шеф.

А может, именно поэтому оба смотрят сквозь меня как сквозь стекло. Для них я — всего лишь неизвестно откуда взявшийся выскочка. А выскочки вызывают неприязнь во все времена и на всех меридианах.

Сытный обед у итальянца навевает мечтательное настроение, и я начинаю грезить об обширных прериях, то бишь простынях обширной кровати в «Аризоне», куда и отправляюсь. Поднявшись к себе в номер приняв горизонтальное положение, я просматриваю дневной выпуск газеты. Вернее, пробегаю только заголовки, ибо по опыту знаю, что коварная дремота скоро одолеет меня. А содержание газеты подождет до вечера. Как известно, вечер — самая тягостная часть дня в скучной гостинице и в чужой стране.

Часа в четыре я отправляюсь в закусочную и, чтобы приободриться, выпиваю чашку кофе. Затем произвожу очередное нарушение закона — покидаю Дрейк-стрит и располагаюсь на скамейке в сквере. Мои наблюдатели давно свыклись с этими нарушениями и смотрят на них сквозь пальцы, потому что спокойно могут следить за мной через окно закусочной и между делом сыграть партию в покер.

Вытянув ноги, я сижу на скамейке и веду наблюдение, объект которого не имеет ничего общего с моими профессиональными интересами. Это — дети квартала. Они играют в классики или катаются на велосипедах по дорожке. После прокопченного желоба Дрейк-стрит эта картина в самом деле навевает душевный покой.

Затем, если мне уже окончательно нечего делать и окончательно надоело торчать в кафе с красоткой из Реммон-бара, я одолеваю несколько метров тротуара до ближайшего клуба и спускаюсь в розовый полумрак, чтобы выпить дозу виски под звуки очередной стрип-мелодии. Что касается солистки, исполняющей вечный номер программы, она так же неинтересна, как и глазеющие на нее из зала самцы. Вечный номер обнажения плоти… А плоть жалка, как утверждают французы. Особенно та, которую предлагает своим клиентам Дрейк-стрит. В ее клубы нанимаются либо впавшие в лютую нужду студентки, привлеченный возможностью заработать лишний фунт, либо труженицы тротуара, они двигаются, как автоматы, и раздеваются, как автоматы, в ритме неизменного бурлеска.