Тайфуны с ласковыми именами - Райнов Богомил Николаев - Страница 12

Флора достаточно разумно использует преимущества своих ног, а также авантюристические проделки моей квартирантки, от которых та не может отрешиться, так что под конец ей и в самом деле удается удержать меня над пропастью. Затем мы решаем немного подкрепиться.

К нашим услугам «холодный буфет», как выражается Розмари. Каждый кладет себе на тарелку что-нибудь из деликатесов, грудой лежащих на краю стола, и устраивается в кресле рядом с передвижным баром.

Один только Бэнтон ест возле бара стоя. Я подозреваю, что он боится слишком измять свой костюм, а может, не желает стеснять немку, расположившуюся на диване. Одет он безупречно, может быть, даже чуть более безупречно, чем приличествует светскому человеку. Я хочу сказать, что ему недостает той едва заметной небрежности, которая отличает светского человека от витринного манекена. Впрочем, для юрисконсульта светские манеры не так уж обязательны.

– На этот раз вы сплоховали, Ральф, – произносит Розмари. – Вместо того чтоб меня поддержать, вы объявляете пас.

– Эта поддержка обошлась бы вам очень дорого, – отзывается Флора, обращая на меня заговорщический взгляд – дескать, какая наивность.

– Да, но вы бы не выиграли всю партию. И если так случилось, то этим вы обязаны Ральфу.

– Очаровательная соседушка, – обращается к ней американец с нескрываемой апатией, из которой явствует, что он ни во что не ставит ее очарование. – Бывают минуты, когда щадишь противника, чтобы пощадить самого себя.

– Не понимаю вашей логики, – упорствует Розмари. – Нельзя же в одно и то же время щадить и себя и своего противника, если интересы у вас разные.

– И все же в определенные моменты такая логика единственно приемлема, – невозмутимо настаивает Бэнтон.

– Так же, как элементарный расчет, – добавляет немка, снова заговорщически на меня поглядывая. – Две тысячи тоже кое-что значат.

Вероятно, без злого умысла она скрестила передо мною свои импозантные ноги, и я прихожу к мысли, что щедрая плоть этой женщины несколько не согласуется с ее лицом, если иметь в виду нашу привычку ассоциировать крупные формы с добродушным характером человека. Быть может, эта привычка связана с нашими ранними воспоминаниями о матери, которая в глазах ребенка всегда кажется очень большой, и лишь немногие из нас имеют возможность впоследствии убедиться, что не всякая рослая женщина переполнена материнской добротой. Так или иначе, лицо Флоры подошло бы даме куда более грациозной, этакой кобре, бытующей в представлении иных людей как женщина-вамп. Высокие дуги бровей, миндалевидные переменчивые глаза, выступающие скулы и довольно крупный рот, все это в обрамлении роскошных темно-каштановых волос – с таким лицом можно при желании пробиться на большой экран или хотя бы сниматься в рекламных короткометражках косметических фирм. Только мне кажется, что Флора вовсе не из тех женщин, которые склонны довольствоваться убогим доходом от подобных аттракционов.

Особенно странные у нее глаза – неуловимые, изменчивые, то голубые, то сине-зеленые, то серые. Я думаю, тут сказывается свет настольных ламп, а также отражение зеленых обоев. Интересно, как обозначены эти глаза в ее паспорте.

А между тем разговор на картежную тему продолжается, хотя и без моего участия, присутствующие давно называют друг друга по имени, и это наводит меня на банальную мысль, что ничто так не сближает людей, как мелкие пороки, и что в иных случаях игра в карты или хорошая попойка могут сделать больше в этом отношении, чем два года знакомства.

– У вас, Ральф, вроде бы отсутствует жажда обогащения, – комментирует Розмари.

– Эта жажда в избытке присутствует у нас у всех, – спокойно отвечает американец.

– Нет, не у всех, – возражает Флора. – У меня создается впечатление, что наш хозяин принимает участие в игре, лишь бы составить нам компанию.

– Вероятно, он мечтает о прибылях покрупней, – бросает Бэнтон.

– Разумеется, – киваю я. – Что вовсе не означает, будто более скромный доход мне ни к чему.

Еще несколько таких же пустых фраз, служащих гарниром к нашему «холодному буфету», и мы снова садимся вокруг зеленого стола, чтобы начать второй кон. Заканчивается игра довольно скверно для Розмари, а для меня и вовсе катастрофически, несмотря на самоотверженные попытки Флоры избавить своего партнера от поражения.

– Весьма сожалею, что вам так досталось, – бормочет немка после того, как с расчетами уже покончено. – Беда в том, что мне не всегда удается соразмерить свои удары.

– Не стоит извиняться. Я доволен, что вы испытали пусть небольшое, но удовольствие.

– Вы вправе рассчитывать на реванш, и я предлагаю дать его у меня, – заявляет на прощание Бэнтон.

– Мы не упустим возможности воспользоваться вашим приглашением, – грозится Розмари.

После этого мне приходится коснуться бархатной руки американца и стерпеть энергичное рукопожатие немки.

– Вы просто невозможны, Пьер! – заявляет моя квартирантка, когда мы остаемся одни.

– Скверно играл?

– Нет. Это я скверно играла. Но вы какой-то совершенно бесчувственный. С моими страстями я даже начинаю обнаруживать комплекс неполноценности.

– Вы такая пламенная натура?

– Я имею в виду игру.

– Ну, если дело только в игре…

Быть может, она чего-то ждет. Или, может, я сам чего-то жду. Или мы оба ждем. Но, как это порой случается, если оба чего-то ждут, ничего не происходит. Так что спустя некоторое время я слышу собственные слова:

– Ральф тоже не кажется чрезмерно экспансивным.

– В тихом омуте черти водятся, – говорит в ответ Розмари.

И удаляется в свою спальню.

Воскресный день проходит в молчании – каждый сидит у себя в комнате, и лишь к обеду мы собираемся вместе, чтобы покончить с обильными остатками «холодного буфета». Спустившись под вечер в холл, я застаю свою квартирантку возлежащей на диване с какой-то книгой, в которой много иллюстраций – если судить по крупным цветным пятнам, заменяющим изображения, это, должно быть, репродукции полотен импрессионистов.

– Кончилось «Черное досье», – предупреждает Розмари. – Последний эпизод прокрутили вчера вечером как раз в тот момент, когда Флора вытрясала из вас последние франки.

– Выходит, одно напряжение я заменил другим, – философски замечаю в ответ. И, вытянувшись по привычке в кресле перед выключенным телевизором, добавляю: – Но вы, похоже, привыкаете к здешней летаргии. Лежите весь день, разглядываете картинки…

– Не разглядываю картинки, а занимаюсь самообразованием, – поправляет меня Розмари. – Неужели вы не видите разницы между человеком, принимающим пищу, и другим, жующим жвачку? Здешние жители не едят, а жуют жвачку, не используют время, а убивают его.

Мысль о времени переносит ее взгляд к окну, за которым в сумраке кружат голубоватые хлопья первого снега.

– Какая погода! И как назло завтра утром мне ехать в Женеву. И как назло у моей машины забарахлил мотор.

– А что за необходимость ехать в Женеву именно завтра?

– Вызывает отец.

– Поезжайте поездом…

– А я надеялась услышать: «Я вас отвезу».

– Дорогая Розмари, может быть, неосторожно с моей стороны подобным образом выказывать вам свою слабость, но для вас я готов даже на эту жертву.

– Браво, Пьер, вы делаете успехи! – взбодрилась она – Я хочу сказать: в лицемерии.

– Какая неблагодарность!

– Держу пари, что и у вас какие-то дела в Женеве.

От этой женщины ничего не скроешь. Кроме характера дел. Который, честно говоря, пока не совсем ясен мне самому.

К утру от снега не осталось ничего, только не совсем просох асфальт. Так что мы отправились в дорогу в моем «вольво» и к одиннадцати уже были в Женеве.

– Где прикажете вас оставить? – спрашиваю, пока мы медленно спускаемся с рю Монблан к озеру.

– В «Ротонде», пожалуйста. Я должна там встретиться с одной приятельницей.

Выполняю приказание, затем сворачиваю вправо и паркуюсь в первом попавшемся переулке. Иду пешком обратно, вхожу во двор столь дорогого моему сердцу отеля «Де ля пе», а оттуда проникаю в пассаж, ведущий на рю Монблан. Теперь витрина «Ротонды» как раз в поле зрения. В заведении достаточно светло, чтобы вполне отчетливо видеть Розмари, сидящую за столиком в углу. Приятельницы пока нет и в помине.