Большая скука - Райнов Богомил Николаев - Страница 16

— Впечатляющее сравнение… — тихо говорю я.

— Нисколько. Вы знаете не хуже меня, что разница между ничтожеством человека и величием вселенной вообще не поддается образному сравнению.

— В таком случае я не могу понять, почему вы посвятили себя такой никчемной науке, как социология.

— Потому, что такое решение было принято прежде, чем я успел прозреть. И потому, что социология столь же никчемна, как и все остальное. А раз так, то не все ли равно, какую именно специальность ты избрал, чтобы внушать людям и самому себе, будто занимаешься полезным делом?

— Что касается полезности, то никакого обмана я тут не вижу: социология помогает вам заработать себе на хлеб, — осмеливаюсь заметить я.

— В том-то и дело, что у меня нет необходимости зарабатывать себе на хлеб, как вы изволите выражаться. Я отношусь к той категории людей, которых принято называть «обеспеченными».

Последнюю фразу он произносит с каким-то непонятным смущением, словно выдает порочащую его тайну. И, быстро оправившись от этого смущения, предлагает:

— Давайте возьмем еще по бокалу виски, а?

— Как хотите.

Сеймур небрежно делает знак официанту, и вскоре перед нами появляются еще два бокала, щедро заправленные ледяными кубиками.

— В сущности, я стал социологом еще тогда, когда находился в плену собственных предрассудков, хотя уже начинал чувствовать весь их комизм. Разум мне говорил, что я преспокойно могу плюнуть на все, однако предрассудок напоминал: «А что скажут другие?» Разумеется, я уже тогда мысленно плевал на других, на всех этих «других», именуемых обществом, и все же мне не хотелось, чтобы на меня смотрели как на богатого лентяя вроде тех легкомысленных субъектов, которые добрую четверть своей жизни проводят в самолетах и на аэродромах, летая с курорта на курорт, от одного игорного дома к другому. Это не означает, что я не был таким же сумасбродом, как они, но мое сумасбродство было несколько иным, оно требовало от меня возни, в которой люди видели бы общественно полезную деятельность. Надеюсь, вы меня понимаете?

— Думаю, что да, — киваю я, поднося ко рту бокал. — Если это имеет для вас значение.

— Естественно, имеет значение.

— «Естественно»? Если я не ошибаюсь, для вас в этом мире все не имеет значения.

— О, не воспринимайте мои слова буквально. И не следует смешивать мои теоретические концепции с моим поведением на практике. Вы, как выразилась моя секретарша, — противник, и тоже, разумеется, в теоретическом плане. А разумный человек всегда прислушивается к мнению противника… подчас даже больше, чем к мнению друга. Не так ли?

— Не знаю, — говорю в ответ и ставлю бокал на стол, основательно остудив им ладонь. — Мне думается, что если противник расточает по моему адресу комплименты, то это едва ли должно меня радовать.

— Речь идет не о комплиментах, а об уважении, — уточняет Сеймур. — Можно относиться к противнику уважительно и не говорить ему комплиментов…

— Что-то мне трудно уловить нюанс… — заявляю я, нимало не смущаясь, хотя нюанс налицо.

— Уважение к вам не мешает мне презирать ваши иллюзии, — терпеливо поясняет собеседник.

Но поскольку его реплика на сей раз остается без ответа, он продолжает:

— Вы никак не поймете, что беспорядок в своем естественном виде не столь опасен, как ваши иллюзии насчет порядка и справедливости. Опасные иллюзии. Все войны, все ужасные кровопролития велись во имя подобных иллюзий. Человечество всегда истребляло себя во имя прекрасной жизни, высоких идеалов. И вообще беды человечества состоят главным образом в том, что о нем всегда пеклось множество самозваных благодетелей вашего образца. Если бы каждый заботился о себе, вместо того чтобы пытаться спасать других, в этом абсурдном мире было бы несколько спокойней.

— По-вашему, выходит, дела пойдут наилучшим образом лишь при условии, если ими никто не станет заниматься.

— Да, если иметь в виду именно эти дела. Перестаньте учить людей, как им жить, перестаньте помогать им устраивать свою жизнь, не спрашивая, нуждаются ли они в вашей помощи.

— Я не пытаюсь кого-либо учить.

— Я говорю не о вас лично, а о ваших мыслителях. Что же касается конкретно нас с вами, правило может быть выражено по-иному: мы не должны позволять другим вмешиваться в нашу жизнь, навязывать нам принципы, в выработке которых мы не участвовали.

— Ваша выработка началась несколько неожиданно и довольно энергично, — замечаю я, сдерживая усмешку.

— Именно это должно вас убедить, что никакой тут обработки нет. Как вы могли понять, я человек на редкость нетактичный, — едва заметно усмехается Сеймур.

— Вы под нетактичностью подразумеваете искренность?

— В обществе, к которому я имею несчастье принадлежать, эти два понятия совершенно равнозначны.

— Но вы же вообще недовольны, что принадлежите к человеческому обществу, с трудом несете свой крест в этой жизни.

— Лучше скажите «со скучным видом». Это будет верней, — уточняет Сеймур, выплевывая на пол очередной окурок.

Он озирается, допивает воду от растаявшего льда и смотрит на меня прищуренными глазами:

— И все же эта скука ничто по сравнению с той, Большой скукой.

— Не понимаю, что именно вы имеете в виду? — спрашиваю я, также приканчивая ледяную водичку.

— А то, что наступает, когда зароют в могилу.

— Для размышлений над этим у нас будет предостаточно времени, когда нас зароют.

Сеймур снова озирается и сообщает доверительно:

— Мне кажется, что за вами следят… Если, конечно, не за мной…

То, что за мною следят, мне и без него хорошо известно. Я заметил человека, как только поднял первый бокал виски, в традиционных пятидесяти метрах, околачивающегося между киоском, где торгуют порнографическими журналами, и входом в кино.

— Чего ради за нами станут следить? — бросаю с легким недоумением.

— Просто так: обыкновенная шпиономания, — пожимает плечами мой собеседник. И, сощурив серые глаза, добавляет: — Может, опасаются, что мы с вами заключим тайное соглашение, а?

И он хохочет. Громко и хрипло, как человек, не привыкший к такому занятию.

Страх, что этот мизантроп пригласит меня вместе с ним пообедать, не оправдался. Быть может, «страх» в этом случае не в меру сильное слово, но в данный момент ни отвечать отказом на приглашение Сеймура, ни пропускать свидания с дамой мне не хочется. С дамой в розовом.

— Куда прикажете вас отвезти? — спрашивает мой спутник после того, как мы садимся в «плимут».

— В отель «Англетер», если вас это не затруднит.

— Ах, вы тоже в «Англетере»! — удивленно констатирует Сеймур. — Только подсказывайте мне дорогу.

Едем молча, если не считать моих подсказок, как ехать. Водитель поглощен своими мыслями или ритмом движения. Подозреваю, что этот человек не из говорливых, хотя в моем присутствии он почти не умолкает.

— Не ожидал, что у этого отеля такой ослепительно белый фасад, — заметил Сеймур в момент остановки. — Казалось бы, для старой доброй Англии подошло бы что-нибудь более задымленное…

— А для Дороти что-нибудь более подержанное… — завершаю его фразу.

Он смотрит на меня и снова хохочет.

— С вами надо быть поосторожней. Вы так угадываете мои мысли, что это становится опасным.

А Дороти вовсе не кажется подержанной, когда чуть позднее я вижу ее в баре на Зеепавильонен, куда я из предосторожности добрался на такси. Она все еще в розовом — необъяснимое постоянство для этой непостоянной женщины. Лицо ее — это сама жизнерадостность и — будем галантными — сама молодость. Между прочим, наше свидание с таким же успехом могло состояться и в ресторане «Англетер». Но для Дороти обедать в ресторане своего отеля — все равно что у себя на кухне.

— Держу пари, что вы только что расстались с этим брюзгой! — заявляет она, как только мы устраиваемся за столиком возле огромного окна, из которого открывается великолепный вид на озеро, что, без сомнения, включено в стоимость блюд.

— Как вы догадались?