Начало Игры - Раевский Андрей - Страница 51

Бурные и тревожные события недавних дней добавили красок к обычной палитре праздника — базарные комедианты уже обыгрывали их в своих нехитрых сценках.

На время праздника привычный порядок вещей отменялся. Каждый мог заговорить с каждым без соблюдения надлежащих правил этикета, соответствующих установленным рангам. Строго отмеренные границы между людьми растаяли. И купец, и чиновник, и почтенный член городского собрания, и солдат, и наёмный работник и даже простой дворовый слуга — все на это чудесное время становились просто гражданами Амтасы. Под маской злобного духа, лесного бога или воина-монстра мог скрываться кто угодно от мелкого подёнщика до самого городского судьи.

Каждая из главных улиц города выступала со своей карнавальной процессией, соревнуясь с другими в пышности и изобретательности. Двигаясь через базар к дворцовой площади, процессии направлялись к храму Интиса, где совершали свои жертвоприношения. Храмы других богов, впрочем, тоже не были забыты.

Парад процессий начинался после наступления сумерек и длился уже третий день. Первые две ночи главным судьёй в их соревновании был сам правитель, восседавший на трибуне в окружении свиты. Сегодня же он, усадив на своё место известного городского дурачка и одевшись в серо-синий костюм чиновника низшего ранга, скромно пристроился у подножья трибуны.

Палач Фриккел был своим человеком и во дворце, и в гуще городской толпы. Вернее сказать, он был везде на особом положении. Не чуждый страсти к эффектным одеяниям, он, тем не менее, никогда никого не изображал. Скорее, изображать и пародировать могли его самого. Зная толк в вине, палач, не торопясь, обходил харчевни, выбирая компании людей более или менее образованных. После первых двух кружек он любил порассуждать о превратностях судьбы, после следующих двух — о законах стихосложения, а оприходовав ещё три-четыре — начинал петь песни своего родного города. Надо сказать, что Фриккел был выходцем из Далиманка — большого портового города на восточном побережье. Там пересекалось множество торговых путей, в порту можно было увидеть корабли чуть ли не всех морских стран, а в прибрежных кварталах издавна обосновались иноземные подворья. Жители Далиманка славились своим необычным говором и разнообразными, иногда весьма экстравагантными дарованиями. Исполняя далиманские песни, сами по себе заковыристые и забавные, Фриккел на ходу переделывал слова, чем смешил слушателей до упаду. Сам же он, однако, неизменно сохранял невозмутимо-серьёзный вид.

Площадь то и дело сотрясалась от смеха. В перерыве между шествиями главная труппа городских комедиантов давала представление на помосте. Обрывки потешного диалога прекрасной озёрной богини с толстобрюхим и рогатым предводителем лесных духов докатывались до самых дальних уголков, утопая в ответных раскатах хохота.

Во дворике дома Кинвинда было как всегда тихо. Глухо доносящийся шум праздничных улиц не мешал внимать журчанию воды. Её звукам и ветвлению плюща по гладким белым стенам вторила неспешная мелодия тростниковой флейты. Неожиданно перед музыкантом выросла фигура, закутанная в длинный коричневый плащ с капюшоном.

— Учитель! Я не заметил, как ты подошёл. — Олкрин отложил флейту.

Сфагам скинул плащ, который он обычно, чтобы не быть узнанным в городе, надевал поверх своей обычной одежды. Расстелив грубую ткань на земле, учитель сел напротив.

— Ты видел, как они радуются? — помолчав, спросил он.

— Ещё бы! Тетива отпущена!

— Только рабы могут так радоваться в минуту освобождения. А знаешь, чем плохо быть свободным?

— Чем?

— Свободного уже никто не может освободить. А сохранять в себе постоянно тлеющую радость — это большое искусство.

— Ты им завидуешь?

— Ну вот, ты опять меня не понял, — Сфагам мягко улыбнулся.

Ученик смущённо опустил голову.

— Пожалуй, тебе не очень повезло с учителем, — продолжил Сфагам после некоторой паузы. — Ты ведь знаешь, каким должен быть тот, в ком хотят видеть учителя. Он знает заранее, где пролетит стрела и где вырыта для него яма. Он живёт и действует так, как будто уже дочитал до конца свое жизнеописание, и всегда носит с собой именно то, что окажется необходимым в следующей главе. И, конечно же, учитель ни в чём не сомневается и знает ответы на все вопросы. Ты ведь мечтал о таком учителе, не так ли?

Олкрин озадаченно молчал.

— А вместо такого учителя, — продолжал Сфагам, — перед тобой пожиратель яблок, который только и умеет, что владеть оружием и задавать миру вопросы.

— Зачем ты клевещешь на себя? — в голосе ученика звучало искреннее удивление и растерянность. — Ты как никто владеешь многими искусствами: врачевание, алхимия… — Олкрин стал загибать пальцы. — А знание древних текстов и законов, а чужие языки, а искусство изящного слога и поэзия, а рисование? Я уже не говорю об искусстве дальновидения и яснознания… Всего и не сосчитать… А ты говоришь — «пожиратель яблок»!

— Теперь послушай, чего я не знаю. Ты знаешь, что сказал мне на прощание настоятель? Он сказал, «ты слишком умён, чтобы стать мудрым».

— А что ты ответил?

— Я ничего не ответил. Я промолчал. А про себя подумал: «Значит, придётся быть умным», Ведь с этим уже ничего не поделаешь, правда? Тем более что это не мой выбор, а моя природа. Да и так ли это плохо? Кто знает, может быть, однажды умные и мудрые встретятся в конце пути. А пока, если нельзя идти назад, значит надо идти вперёд и отвечать на вопросы для умных, а не для мудрых. Вопросы эти нелёгкие, и ответов я пока не знаю. Я не знаю, как жить среди обычных людей, не теряя достижений в искусствах, которые ты с таким азартом перечислил. Ты ведь знаешь, успехи монахов, живущих в миру, всегда намного скромнее.

Олкрин кивнул.

— Я не могу выбрать свой путь к истине, ибо разные стороны моей природы ведут меня разными дорогами. Я не могу выбрать между словом и молчанием, как выбирают между умом и мудростью. Мои слова — это звуки борьбы между невозможным и необходимым. Я не могу выбрать между внутренним и внешним, ибо как только мне что-либо даётся в понимании — мысль или вещь, меня тут же тянет отринуть это, выйдя за пределы. Всякий смысл дразнит меня своей противоположностью и постоянно ставит перед выбором. А я не научился делать выбор безболезненно, как делают это мудрецы, восстановившие нарушенную связь с Единым. Они умеют обуздывать и отключать ум, который, быть может, и не очень-то сопротивляется. Поистине, высочайший ум — это тот, который способен сам себя обуздать. Мой пока не способен, и ни одно решение не проходит мимо него. Внутреннее чувство подсказывает мне, что этот балласт может когда-нибудь превратиться в парус. Но пока что я даже не могу выбрать между двумя женщинами, хотя уже чувствую ответственность за судьбу обеих… Помнишь восьмую главу второй книги Круговращений?

— Конечно, помню! Это, наверное, любимая книга настоятеля. Там сказано: «Сначала за тебя выбирают другие. Затем выбираешь ты сам, страдая от осознания выбора. И, наконец, постигнув природу вселенной, ты выбираешь, не замечая выбора. Здесь мудрость встречается с блаженством». Вот… Так, может быть, сама жизнь и выберет? — несмело закончил Олкрин.

— Да. Вероятно, так и будет. Но есть вопросы, от которых не уйти. Я знаю, «что» и «как», но не знаю, «зачем». Я, похоже, понял свою внутреннюю природу. Но не понял пока, ЗАЧЕМ я сделан таким. Я чувствую силы, которые мешают мне в тот или иной момент, но я не постиг силы, ведущей меня по жизни, и я не знаю, чего она от меня ждёт. А ведь если не пойму — расплата будет страшной. Чем больше тебе дано, тем больше спросится. Поэтому, пока ты не стал мастером, учись задавать судьбе вопросы. Потом будет поздно. Потом уже понадобиться отчёт.

— Кто может научить этому лучше тебя! Я ведь всегда тянулся к тебе потому, что ты можешь не только внушать, но и говорить, не только указывать, но и объяснять. Не знаю, почему, но именно слово привязывает меня к миру, с которым я не могу до конца расстаться, отдавшись безмолвному созерцанию, даже если оно и ведёт к полному просветлению и освобождению. Какая-то часть меня не может отказаться от жизни в мире, как ты говоришь, «конечных вещей». Поэтому я и пошёл за тобой. И не жалею…