Одиночество Калли и Кайдена - Соренсен Джессика - Страница 34

– Ты наконец объяснишь, почему смотришь на меня так, будто собираешься сообщить о смерти моей собаки? – спрашиваю я, когда оказываемся на парковке.

Сет смотрит по сторонам, и мы быстренько подбегаем к машине.

– Я должен тебе кое-что сказать, но не знаю, как ты к этому отнесешься.

Он отпускает мою руку, и мы расходимся в разные стороны, чтобы сесть в машину. Захлопываем дверцы, Сет включает двигатель и прокручивает список мелодий на дисплее встроенного в приборную доску компьютера.

– Кайден взял машину Люка. – (Начинает звучать мелодия.) – Чтобы съездить на пару дней домой.

– Хорошо, и что вас так напрягает? – Я накидываю на плечо ремень безопасности.

Сет переключает рычаг передачи на задний ход и смотрит через плечо, выруливая с парковки.

– Ну, странно, что он ничего не сказал тебе. – Сет крутит руль и выворачивает на проезжую часть. – Погоди-ка. Или сказал?

– Нет, но почему он должен мне говорить? Мы едва знакомы.

– Калли, ты целовалась с ним вчера вечером и давала ему потискать твои сиськи.

– Эй, я же доверилась тебе.

– Расслабься. – Сет приподнимает пальцы с руля. – Я просто отмечаю, что это был серьезный шаг для тебя, важный шаг. Ты бы не вела себя так с любым парнем.

– Кайден мне нравится, – признаюсь я. – Но это не означает, что он должен отчитываться передо мной во всех своих поступках. Я не его девушка.

– И что с того? – Сет убавляет звук. – Он должен был как-то объясниться, а не просто взять и уехать. Ведь он знал, что ты наверняка захочешь его увидеть. Калли, тебе известен его секрет, вероятно, самый страшный, а это очень усложняет отношения между людьми.

Он цитирует психологический тест. Я складываю на груди руки и отворачиваюсь к окну, следя за тем, как листья несутся по ветру и забиваются в водостоки.

Вернувшись домой, я сажусь писать дневник. Пишу и пишу, пока пальцы не начинают болеть. Мне нужно выплеснуть накопившееся внутри, но я не смею доверить свои мысли никому, кроме листа бумаги. В писанине нет ничего предосудительного, ничего постыдного, только свобода. Едва ручка прикасается к бумаге, я оживаю.

Тот день, когда я изменилась, – он как шрам. Он всегда со мной, в моей памяти, я всегда буду его помнить, не сумею забыть. Прошла неделя после моего дня рождения. Я заперлась в ванной и смотрела в зеркало целую вечность. Раньше мне нравилось, как я выгляжу, – длинные волосы, которые так здорово заплетать в косы. Для своего возраста я всегда была мелковатой, но вдруг мне захотелось стать еще меньше – вообще невидимой. Мне больше не хотелось существовать.

Я вытащила из ящика ножницы и, не раздумывая, начала кромсать свои длинные каштановые волосы. Меня не заботило, как будет выглядеть стрижка, я просто резала, иногда даже закрывала глаза, отдаваясь на волю судьбы, которая уже один раз отыгралась на мне.

– Чем хуже, тем лучше, – шептала я с каждым новым движением ножниц.

Когда дело было сделано, я стала сама на себя не похожа. В последние дни я плохо спала, под глазами появились черные круги, губы пересохли и потрескались от обильной рвоты. Я чувствовала себя ужасно. В голове возникла мысль, которая вызвала слабую улыбку: теперь никто не взглянет на меня и не захочет ко мне приблизиться.

Когда я появилась на кухне, одетая в куртку брата и самые мешковатые штаны, какие только смогла отыскать, мама побледнела как полотно. Отец сидел за столом и завтракал, он посмотрел на меня с ужасом. Мой брат и Калеб тоже пялились на меня с отвращением.

– Чё это с тобой? – спросил брат, выпучив глаза.

Я не ответила. Просто стояла и моргала, желая уменьшиться в размере.

– О боже мой, Калли! – выдохнула мама, и глаза у нее стали большие, будто стеклянные шарики из детской игры.

– Подстриглась. – Я пожала плечами и взяла сумку с дверной ручки.

– Ты выглядишь… ты выглядишь. – Она набрала в грудь воздуха. – Ты выглядишь жутко, Калли. Я не собираюсь лгать. Ты уничтожила себя.

Разрушения гораздо более серьезны, чем ты думаешь, хотелось мне крикнуть ей. Но она продолжала смотреть на меня с отвращением, как будто на миг ей захотелось, чтобы меня вообще не было. Я и сама чувствовала себя так же. Я прочно закупорилась, зная, что не смогу никому ничего рассказать, что она будет смотреть на меня с еще большей ненавистью и омерзением, если я ей расскажу.

Первые несколько лет мама пыталась понять. И я благодарна ей за это. Она задавала вопросы, водила меня на консультации. Консультант ей сказал: я так веду себя, потому что мне нужно больше внимания. Он был типичный выскочка, приехал из какого-то захолустья и понятия не имел, о чем говорит, хотя я, со своей стороны, нисколько не помогла ему вникнуть в суть проблемы. Мне совсем не хотелось позволять ему копаться в моем внутреннем мире. К тому моменту все хорошее и чистое во мне было испорчено, протухло, как оставленные на солнцепеке яйца.

Что до моей матери, она любит, когда все идет хорошо. Она ненавидит, когда по телевизору показывают плохие новости, и никогда не смотрит их. Газетные заголовки она тоже не читает и ни за что не станет говорить о болезненных мировых проблемах.

– Пусть в мире происходит много дурного, я не допущу, чтобы это портило мне настроение. – (Эту фразу я слышала от нее постоянно.) – Я заслужила быть счастливой.

Так я позволила стыду овладеть мной, убивать меня, шелушить, как отмершую чешую. Я знала, что должна держать все внутри, пусть мама никогда не узнает той грязи, которая навсегда поселилась во мне, – той мерзости, пакости, гадости. Пусть продолжает жить своей счастливой жизнью, которую она заслужила.

В конце концов мама перестала задавать мне вопросы и начала говорить всем, что это издержки переходного возраста, как объяснил ей психотерапевт.

Однажды я слышала, как она сказала соседу, который обвинил меня в краже садовых гномов с его участка, что я не такая плохая девочка. В тот день я как будто выросла и посмотрела на время, проведенное взаперти в своей комнате за писанием мрачных мыслей, как на глупость. Лучше бы не было этого времени, когда я носила мешковатую одежду, подводила глаза толстыми стрелками. Мне стало жаль своей одинокой юности, жаль, что я пропустила ее уроки и возможность стать прекрасной женщиной, у которой много друзей и которая открыто улыбается миру.

Но то, о чем я сожалею и буду всегда сожалеть, вошло в мою комнату, когда мне исполнилось двенадцать.

Глава 10

Кайден

Я дома уже два дня и почти вернулся в то место, из которого бежал. Отец пока еще не бил меня, ничего такого, но я боюсь его, как ребенок.

– На кой хрен ты оставил этот кусок дерьма перед домом? – спрашивает отец, входя на кухню.

Он одет в костюм, хотя сегодня не нужно на работу. Просто ему нравится выглядеть солидно.

– В гараже нет места. – Я намазываю масло на тост как можно аккуратнее, потому что отец ненавидит, когда нож скрипит по высушенному хлебу.

– Мне пофиг. – Он открывает буфет и достает пачку хлопьев. – Убери его. Из него масла натекло по всей дорожке.

– Ладно. – Я откусываю от тоста. – Найду для него какое-нибудь место.

Отец встает передо мной, и у меня внутри все холодеет. Зеленые глаза смотрят сурово, скулы напряжены, выражение лица холодное.

– Думаю, ты кое-что забыл.

– Хорошо, сэр. – Я пропихиваю хлеб в горло. – Я найду для машины другое место.

– А потом вернись и убери со стола крошки. – Он угрожающе смотрит на меня еще несколько секунд, а потом отступает.

– Да, сэр. – Я втягиваю ноздрями воздух и иду к двери.

Отец достает плошку из посудомоечной машины, а я выбегаю из дома. Почему я не могу врезать ему? Я думал об этом несколько раз, когда был младше, но всегда боялся, что возмездие будет в двадцать раз страшнее. Потом я стал старше и сильнее. К этому моменту что-то внутри меня умерло, и мне стало все безразлично. Я сносил побои и пинки, желая только одного: чтобы однажды он перестарался и все было бы кончено.