Боги богов - Рубанов Андрей Викторович - Страница 63

— Сделана только первая часть дела, — сказал Отец простым тоном, каким говорят о грязной посуде или шнурках. — Мы убили всех, кто помнит, как я был полутрупом. Осталось двое последних, сегодня я лично вырежу им кишки. Дальше придется потерпеть. Папуас растет семь лет, прошло два года, будем ждать.

— Чего?

— Нового поколения. Каждый должен усвоить с младенчества, кто я такой. Каждый мальчик должен мечтать отдать Великому Отцу свою жизнь. А девочка — свое тело. Потом я дождусь, когда это поколение войдет в силу, и пойду на север и юг. Развиваться будем только вдоль берега. Одного города мало — нужны несколько больших колоний и торговля меж ними. Не будет торговли — не будет ничего. Ты говоришь — Фцо? Дурак! Здесь нет даже намека на Фцо. Ты король вшивых обезьян, а должен быть владыкой мира. Мы пойдем на север и наберем рабов. Потом мы пойдем на юг и разберемся с пчеловолками. Ты приручишь их…

Марат фыркнул.

— Да! — каркнул Отец, подпрыгнул и присел на подоконник. — Приручишь! Не смотри так, не люблю! Я видел их скелеты, это сильные твари, они нам помогут. Носороги — фуфло, вчерашний день. Мы с тобой будем летать, понял? Пустыня не бесконечна, за ней есть другие земли, там тоже кто-то живет и что-то делает… Фцо — это Фцо! Весь кайф, вся жратва, все бабы, все океаны, горы и так далее. Вся планета. А теперь — одевайся, и пойдем.

Когда старых воинов выволокли из храма, площадь заревела. Первый пленник — Марат уже не помнил его имени — был невменяем от страха и только крупно трясся, зато второй, когда-то звавшийся Цыгж, что на языке равнины значило «упрямый», преодолел последние метры пути на своих ногах, а когда взошел на алтарь, плюнул палачу в лицо.

Но Хохотун давно уже ко всему привык и не отреагировал.

Их было шестнадцать, по четыре из каждого рода, лучшие охотники, первые топоры. Один погиб в горах, пятнадцать дошли до океана и вместе с Хозяином Огня завоевали побережье. И образовали закрытую касту аристократов. Хохотуну сказали, что если он хочет жить — пусть убьет остальных. Семерых растерзали сразу, но умный Муугу всё понял и увел остальных в горы, вместе с семьями. Охота длилась много месяцев. Пойманных казнили публично, а перед тем пытали; одни поклялись, что Муугу — организатор побега — умер от холеры, другие — что маленький генерал убит горцами. Отец не поверил, и то был редкий случай, когда Марат с ним согласился, хоть и не подал виду; жилистый генерал был не тем парнем, чтобы взять и просто умереть от холеры, и даже когда в одном из ущелий нашли его кости, одежду и оружие — Марата это не убедило. Он слишком верил в своего любимого воина. Муугу был лучшим, объективно. Он был предан, умен, вынослив, легко обучаем, справедлив, хладнокровен и лишен амбиций. Из него вышел бы уравновешенный полководец, берегущий своих солдат, или градоначальник, не склонный к прожектам. Среди множества мужчин, принимавших матриархат как нечто само собой разумеющееся, Муугу был уникумом, единственным в своем роде альфа-самцом среди альфа-самок.

Сейчас Марат ощутил слабое удовлетворение. Если даже маленький генерал мертв, он погиб достойной смертью. Пусть от болезни, но хотя бы не на алтаре, не под ножом бывшего друга. Им обоим повезло. Хохотун не увидел позора своего соратника, некогда — лидера, а ныне — беглеца. И Муугу не увидел позора Хохотуна, бывшего охотника, ныне — заплечных дел мастера.

Их дома стояли рядом, их жены дружили, их дети играли вместе — как Хохотун намотал бы на локоть кишки собственного товарища?

Марат обернулся, взглянул на трибуну для знати. В первом ряду сидели его жены, во втором — жены Отца. И те и другие смотрели не отрываясь.

Так и намотал бы, подумал он. Хохотун хочет жить, он был начальником воинов, теперь наматывает кишки; пусть это не совсем жизнь, но все-таки ее подобие.

Бывший студент Пилотской академии, угонщик кораблей и осужденный преступник тоже не собирался убивать разумных прямоходящих, а захотел жить — и убил, сначала одного, потом второго, потом еще несколько сотен; это не совсем жизнь, но все-таки ее подобие.

Хохотун опрокинул первого воина спиной на жертвенный камень, стянул ременные петли на руках и ногах, повернулся к Митрополиту, тот посмотрел на Отца, Отец — на публику.

Марат задохнулся от ярости и бессилия. Он — Владыка Города и Хозяин Огня — согласно этикету восседал в центре помоста, выше алтарей, выше крыльца храма, на особом переносном деревянном троне, сплошь обитом сверкающими на солнце медными пластинами, а Отец — верховная сущность, не нуждавшаяся в кресле, охране, одежде, — располагался сзади, стоял в полушаге от Марата, но когда привязанное к камню серое тощее тело жертвы безобразно выгнулось, и люди повернули лица в сторону помоста, было хорошо видно, что смотрят они не на Владыку Города, а на того, кто стоит за его спиной, — пять тысяч взглядов скрещивались в точке, находившейся в метре от головы Марата; если бы он сейчас встал и ушел, никто бы этого не заметил; он был совсем рядом с происходящим, пять тысяч импульсов азарта и нетерпения заставляли звенеть воздух возле его виска, и он ничем не управлял, он был никто, марионетка, декорация.

Тишина установилась, как катится пыльный вихрь: от первых, ближних к алтарю рядов — до дальних краев площади, от трибуны для богатых до плебса, теснящегося в устьях улиц.

В наступившем безмолвии Отец прошагал по помосту, одним прыжком вскочил на алтарь. Хохотун сразу всё понял и отступил назад, а руку с ножом убрал за спину. Отец выпрямился, прикрыл глаза и опустил пальцы на живот лежащего. Собрал желтую кожу в горсть, рванул — плоть лопнула со звонким треском, воин протяжно закричал, толпа, казалось, перестала дышать, по белому камню хлынула кровь; Отец деловито изогнулся и с отсутствующим выражением лица погрузил руку в тело казнимого. Хрустнули ломаемые ребра, и спустя мгновение пальцы знаменитого вора потащили из живота дикаря черно-красные внутренности.

Только теперь толпа заревела.

Вот хороший момент, сказал себе Марат. Сейчас у него пароксизм наслаждения, и у зрителей тоже. На несколько мгновений пастух и его стадо сливаются в единое целое, и тогда можно атаковать.

Одна группа — четверо или пятеро — ударит со стороны площади и отвлечет внимание охраны. Вторая команда зайдет с тыла, со стороны храмовых ступеней: нападет на Отца, оглушенного наслаждением, озверевшего от запаха крови. Вряд ли они достанут его, но ранить — вполне смогут.

А я вытащу пистолет и выстрелю в затылок.

Отец показал народу петли кишечника, потряс, улыбнулся и отошел от алтаря. Хохотун развязал ремни, сбросил тело с камня. Глашатай ударил в бубен. Второй казнимый — с абсолютно бескровным лицом — попытался сопротивляться, что-то крикнул Хохотуну, вытаращив глаза, и, очевидно, сильно разозлил бывшего генерала, поскольку тот излишне нервно схватил его за шею; но Отец, продолжая улыбаться, оттолкнул палача и сам протянул руку к горлу старого воина. Стал поднимать на вытянутой руке. Казнимый нелепо дергал руками. Отец тряхнул его и вдруг, подбросив на несколько метров — пять тысяч дикарей ахнули, — ловко перевернул и схватил уже за ногу и тут же, размахнувшись, ударил головой о поверхность алтарного камня.

Пять тысяч глоток исторгли вой.

Они не были кровожадны. Они кричали от изумления и ужаса. Те, на кого попали брызги крови и частицы мозгового вещества, отшатнулись назад, возникла кратковременная давка, но глашатай четырежды ударил в бубен, и понемногу установилась тишина.

— Великий Отец любит вас! — крикнул Митрополит, багровея от усилия.

Вопль восторга заставил задрожать доски под ногами Марата.

— Великий Отец жертвует жизни своих врагов своему Сыну, вашему Владыке, Хозяину Огня!

Кричали все. Бедные и богатые, голодные и сытые. Кричали воины внешнего оцепления, и увешанные браслетами жены самого Марата, и торговцы тюленьими шкурами, и резчики по кости, и кузнецы, и смотрители за канавой для дураков, и бродяги, пришедшие с севера, юга и запада делать мену, а потом разносить по миру рассказы о Городе, процветающем под началом всесильного Хозяина Огня и его Отца, чей гнев столь страшен, что для его описания не существует слов ни в одном языке.