Сицилиец - Пьюзо Марио - Страница 22

— Поглядывай за тропинками, — сказал Гильяно Пишотте и отправился в пещеру.

Место с флагами заросло реденьким, худосочным зелено-черным мхом. Гильяно сначала поковырял сапогом, потом стал орудовать небольшим камнем как лопатой. Через несколько минут он откопал их. Американский флаг превратился в истлевшие тряпки; сицилийский же флаг они завернули в американский, и он остался цел. Гильяно развернул его — алый и золотой, он был такой же яркий, как и в детстве. Ни одной дырочки. Гильяно вынес его наружу.

— Помнишь его, Аспану? — спросил он Пишотту, рассмеявшись.

Пишотта уставился на флаг. И тоже засмеялся, только более возбужденно. Он подпрыгнул и выхватил флаг из руки Гильяно. Выбежал на край утеса и замахал им над городком. Они понимали друг друга без слов. Гильяно вырвал молодое деревце, росшее на склоне утеса. Они вырыли ямку и закрепили в ней деревце камнями, затем прицепили к нему полотнище так, чтобы его видел весь мир. Потом сели на край утеса и стали ждать.

Лишь к полудню они увидели что-то — это был просто одинокий человек на осле, следовавший по пыльной тропе в сторону их утеса.

Они наблюдали за ним около часа, и, когда осел приблизился к горному массиву и стал подниматься по тропе, Пишотта воскликнул:

— Вот черт, всадник-то меньше осла. Это, верно, твой крестный — Адонис.

Гильяно услышал презрение в голосе Пишотты. Пишотта — такой стройный, франтоватый, ладно скроенный — страшился физического уродства. Он ненавидел свои слабые легкие, иногда кровянившие ему губы, не потому, что они грозили оборвать его жизнь, а потому, что это портило, как он считал, его красоту. Сицилийцы склонны давать людям прозвища, связанные с их физическими недостатками или уродством, и однажды приятель назвал Пишотту «Бумажными легкими». Пишотта чуть не пырнул его перочинным ножом. Лишь Гильяно со своей силищей помешал убийству.

Гильяно несколько километров пробежал вниз по склону горы и спрятался за огромным валуном. Он подождал, пока Адонис поедет по тропе мимо него, затем выступил из-за валуна и приказал:

— Стой!

И вскинул лупару.

Адонис медленно повернулся, прикрывая туловищем движение руки, вытаскивавшей пистолет. Но Гильяно рассмеялся и зашел за валун; на солнце поблескивал лишь ствол лупары.

— Крестный, это Тури, — крикнул Гильяно и подождал, пока Адонис сунет пистолет обратно за пояс и сбросит с себя рюкзак. Тогда Гильяно опустил лупару и вышел из укрытия. Профессор соскочил с осла, и они обнялись. Потом двинулись вверх, к утесу; Гильяно вел осла.

— Ну, молодой человек, ты сжег за собой все мосты, — произнес Гектор Адонис своим профессорским звучным голосом. — Еще два мертвых полицейских после вчерашней ночи. Это уже не шутка.

Они взошли на утес, Пишотта поздоровался с Адонисом, и тот сказал:

— Как только я увидел сицилийский флаг, сразу понял, что вы тут. Его видел весь город, включая фельдфебеля карабинеров. Они непременно сюда явятся, чтобы снять его.

Адонис распаковал мешок, притороченный к ослу. Он передал Гильяно сильный бинокль и аптечку, свежую рубашку, нижнее белье, вязаный свитер, бритвенные принадлежности его отца и шесть кусков мыла.

— Вам это тут понадобится, — сказал он.

Гильяно обрадовался полевому биноклю.

Отдельно были завернуты большой кусок зернистого сыра с перцем, буханка хлеба и два больших круглых пирога, вернее, хлеба, прослоенного ветчиной и сыром моззарелла и украшенного сверху яйцами, сваренными вкрутую.

— Пироги послала вам Венера, — сказал Адонис. — Она говорит, что всегда готовила такие для мужа, когда тот скрывался в горах. На одном пироге можно жить целую неделю.

— Они чем старее, тем лучше на вкус, — озорно улыбнувшись, заметил Пишотта.

Молодые люди сели на траву и оторвали себе по куску хлеба. Пишотта отрезал по ломтю сыра. В траве вокруг ползали букашки, поэтому они положили мешок с провизией на гранитный валун. Выпили воды из прозрачного ручья, который бежал всего в пятидесяти метрах ниже. Затем расположились на отдых, но так, чтобы можно было смотреть из-за утеса.

Гектор Адонис вздохнул.

— Больно вы довольны собой, а это ведь не шутка. Если вас схватят, то расстреляют.

— А если я схвачу их, то тоже расстреляю, — спокойно сказал Гильяно.

Гектора Адониса это потрясло. Значит, никакой надежды на помилование.

— Не торопись, — сказал он. — Ты еще совсем мальчишка. Гильяно долго на него смотрел.

— Я был достаточно взрослым для них, чтобы расстрелять меня из-за куска сыра. Неужели ты думал, что я убегу? И оставлю мою семью голодать? И позволю тебе носить мне пищу, пока я буду отдыхать в горах? Пусть явятся убивать меня, и я их убью. А ты, мой дорогой крестный? Когда я был ребенком, не ты ли рассказывал мне о несчастной жизни сицилийского крестьянина? Как его угнетают Рим и сборщики налогов, знать, богатые землевладельцы, которые платят за наш труд обесцененными лирами. Я ходил на рыночную площадь в Монтелепре вместе с двумя сотнями других жителей, и нас отбирали там будто скот. Сто лир за утро, говорили они, хотите соглашайтесь, хотите нет. И большинство соглашалось. Кто же освободит Сицилию, если не Сальваторе Гильяно?

Гектор Адонис по-настоящему встревожился. Быть вне закона достаточно плохо, а быть бунтарем еще опаснее.

— Все это хорошо в литературе, — сказал он. — Но в реальной жизни ты скоро можешь отправиться в могилу. И, помолчав, добавил:

— К чему привели твои героические деяния прошлой ночью? Твои соседи по-прежнему сидят в тюрьме.

— Я освобожу их, — спокойно сказал Гильяно. Он увидел изумление на лице крестного, а ему нужны были его одобрение, помощь, понимание. Он видел, что Адонис все еще считает его добрым деревенским парнем.

— Ты должен понять, каким я стал.

Он помолчал. Как выразить то, о чем он думает? И не посчитает ли крестный, что он возгордился? Тем не менее, он продолжал:

— Я не боюсь умереть. — Он улыбнулся Гектору Адонису, который так любил его мальчишескую улыбку. — Правда, я сам этому удивляюсь. Но я не боюсь, что меня убьют. Мне это кажется невозможным.

Он громко рассмеялся.

— Ни карабинерам с их бронированными машинами и пулеметами, ни Риму. Не боюсь их. Я их одолею. Горы Сицилии полны разбойников. Пассатемпо и его отряд. Терранова. Они бросают вызов Риму. Что могут они, могу и я.

Гектор Адонис был одновременно удивлен и обеспокоен. Не повредило ли ранение мозг Гильяно? Но он сказал небрежно:

— Забудь о Терранове и Пассатемпо. Их схватили, и они сидят в тюрьме в казармах Беллампо. Через несколько дней их переправят в Палермо.

— Я вызволю их, — сказал Гильяно, — и надеюсь, они будут мне благодарны.

— Благодарны? — спросил Гектор Адонис. — Пассатемпо убил дядю, подарившего ему первого осла.

— Тогда я должен объяснить ему, что такое благодарность, — сказал Гильяно.

Мгновение он помолчал.

— А теперь я хочу попросить тебя об одолжении. Хорошенько подумай, и если откажешься, я все равно останусь преданным тебе крестником! Забудь, что ты лучший друг моих родителей, и забудь о своей привязанности ко мне. Я прошу об одолжении во имя Сицилии, которую ты меня учил любить. Будь моими глазами и ушами в Палермо.

— Ты, значит, просишь меня, профессора Палермского университета, — сказал ему Адонис, — стать членом твоего отряда разбойников.

— Это не так уж странно для Сицилии, где все повязаны с «Друзьями друзей», — сказал нетерпеливо Пишотта. — И где еще, как не на Сицилии, профессор истории и литературы носит пистолет?

Гектор Адонис вглядывался в молодых людей, обдумывая ответ. Он легко может обещать помощь, а потом забыть об обещании. Так же просто он может отказать и обещать дружескую помощь лишь периодически, как он это сделал сегодня. В конце концов, вся эта комедия долго не протянется. Гильяно могут убить в схватке или предать. Он может эмигрировать в Америку. И вся проблема будет решена, с грустью подумал он…

Насмешливый голос Пишотты прервал мысли Гектора Адониса.