Пусть умирают дураки - Пьюзо Марио - Страница 57

Но действительный ужас вселяла в меня мысль, что придется сказать Валери, что я остался без работы. И объясняться с ее отцом. Старик начнет выспрашивать что и как, и рано или поздно все узнает.

В тот вечер я ничего не сказал Валери. На следующий день ушел с работы, чтобы повидаться с Эдди Лансером, зарывшимся в свои журналы. Я ему обо всем рассказал, а он сидел и только качал головой и посмеивался, слушая меня. Потом он сказал, почти с изумлением:

— Ты знаешь, это удивительно. Я всегда считал что после твоего брата Арти ты честнейший парень на всем свете.

И я поведал Эдди Лансеру о том, что опыт взяточничества и то, что я едва не попал за решетку, в психологическом смысле оказались для меня полезными. Что произошла некая разрядка моей накопившейся горечи. Меня угнетало, что публика отвергла мой роман, моя серая жизнь — провал, по большому счету, и то, что по сути, я всегда был несчастлив.

Лансер смотрел на меня со своей обычной полуулыбкой.

— А я-то считал, что тебя в невротики уж никак не запишешь, — сказал он. — Женился ты удачно, у тебя растут дети, живешь спокойной жизнью, зарабатываешь, работаешь над новой книгой. Так чего тебе не хватает?

— Мне нужна работа.

Эдди Лансер на минуту задумался. Странно, но я не испытывал неудобства, обращаясь к нему за помощью.

— Где-то месяцев через шесть я собираюсь отсюда уходить, только это между нами. На мое место возьмут другого редактора. И я буду давать ему рекомендацию, так что он окажется моим должником. И я попрошу, чтобы он давал тебе работу как нештатному автору в достаточном количестве, чтобы тебе хватало на жизнь.

— Это было бы здорово, — ответил я.

— А пока, — говорил Эдди оживленно, — я могу тебя загрузить работой. Приключенческие рассказы, любовные романы и какие-нибудь книжные обзоры, то, что я обычно делаю. Идет?

— Конечно, — ответил я. — Когда ты планируешь закончить свою книгу?

— Через пару месяцев. А ты свою?

Этот вопрос я всегда ненавидел. На самом-то деле у меня были еще только наброски романа, в котором я хотел рассказать о знаменитой криминальной истории в штате Аризона. Но пока я ничего не написал. Наброски я показал своему издателю, но он отказался выплатить мне аванс, сказав, что денег эта книга не принесет, поскольку речь там шла о похищении ребенка, которого потом убивали. Что, мол, не будет никакого сочувствия к похитителю, герою романа. Я нацеливался на еще одно «Преступление и наказание», и это отпугнуло издателя.

— Работа идет, — ответил я. — Но осталось еще много.

Лансер сочувственно улыбнулся.

— Ты хорошо пишешь. Когда-нибудь к тебе придет успех. Не переживай.

Мы еще немного поговорили о писательстве и о книгах. Мы пришли к выводу, что как романисты мы были талантливее многих, чьи имена встречались в списках бестселлеров. Когда я уходил, то ощущал прилив уверенности в себе. После встречи с Лансером всегда так бывало. Он был один из тех немногих людей, общаться с которыми мне было легко, и, поскольку, я знал, что он умен и талантлив, его высокое мнение о моих писательских способностях повышало мое настроение.

В общем, все сложилось наилучшим образом. Теперь я могу писать полный рабочий день, буду вести честную жизнь, тюрьмы я избежал и через несколько месяцев перееду в свой собственный дом — впервые в жизни. Мелкие преступления, похоже, иногда окупаются.

Спустя два месяца я переехал в свой только что отстроенный дом на Лонг-Айленде. Дети имели теперь каждый свою спальню. В доме было три ванных комнаты и специальная комната для стирки. Теперь, лежа в ванне, мне не придется испытывать неудобство оттого, что свежевыстиранное белье будет капать мне на голову, и не придется ждать, пока не помоются ребята. И эта роскошь ни от кого не зависеть и никому не мешать была почти непереносима. У меня был свой кабинет, где я мог спокойно писать, свой сад, своя собственная лужайка перед домом. Я был отделен от других людей. Это была Шангри-ла.[7] Но многие относились ко всему этому как к само собой разумеющемуся!

А самое главное, теперь я чувствовал, что моя семья находится в безопасности. Бедные и отчаявшиеся остались где-то в другой жизни. Никогда они нас не достанут; и их трагедии никогда не испортят нам жизнь. Мои дети никогда не станут сиротами.

Как— то раз, сидя на заднем крыльце своего пригородного дома, я вдруг понял, что по-настоящему счастлив, настолько, что, может быть, не испытаю такого чувства больше никогда в жизни. И это меня немного разозлило. Если я человек искусства, то почему, спрашивается, такие простые вещи могли сделать меня счастливым? Жена, которую я любил, дети, от которых был в восторге, дом с участком в пригороде, построенный по дешевому проекту? Одно было абсолютно ясно — я не Гоген. Может быть, я не писал, потому что был слишком счастлив. Тут на меня накатила волна обиды на Валери. Она заманила меня в ловушку. О, Боже!

Но даже это не могло убить чувство полноты жизни. Все шло так замечательно. А радость, которую доставляли дети — это ведь настолько естественно. Они были «забавными» и «смышлеными» до отвращения. Когда моему сыну было пять лет, я как-то взял его на прогулку по городу. Мы шли по улице, и вдруг из подвала выскочила кошка прямо нам под ноги. Мой сын повернулся ко мне и спросил: «Папа, это был хвастунишка?» Когда я рассказал об этом Валери, она пришла в восторг и даже хотела написать об этом в один из тех журналов, что публикуют вот такие забавные миниатюры. Но я отреагировал совершенно иначе. Я подумал, что, возможно, какой-нибудь его приятель дразнил его хвастунишкой, а он, не зная, что означает это слово, просто недоумевал, вместо того, чтобы обижаться. И думал также о том, сколько загадок таит в себе язык в том опыте, который получил мой сын первый раз в жизни. И я завидовал его детской невинности, также как я завидовал его счастью иметь родителей, которым можно сказать что-нибудь подобное и которые потом будут млеть от восхищения.

И я вспомнил еще один случай, когда мы как-то в воскресенье пошли прогуляться всей семьей по Пятой Авеню. Валери глазела на витрины, где были выставлены наряды, которые она никогда не смогла бы себе позволить. И вот мы увидели идущую нам навстречу женщину очень маленького роста, не больше трех футов, но одетую очень элегантно в короткую замшевую куртку, белую с рюшами блузку и темную твидовую юбку. Дочка подергала Валери за пальто и, указывая на тетю-карлицу, спросила:

— Мама, что это такое?

Валери готова была сгореть от стыда. Она всегда очень боялась задеть чьи-либо чувства, и зашикала на дочку. Когда женщина, наконец, отошла достаточно далеко, она стала объяснять нашей дочери, что бывают такие люди, которые никогда не вырастают большими. Но дочке понять это оказалось не под силу. Наконец она спросила:

— Ты хочешь сказать, что она перестала расти. Так она, что, такая же взрослая тетя, как и ты?

Валери посмотрела на меня и улыбнулась.

— Да, дорогая, — ответила она. — Но больше не стоит об этом думать. Так бывает только с очень немногими людьми.

Этим же вечером дома, когда я рассказывал детям сказку перед сном, я заметил, что дочка не слушает, погруженная в свои мысли. Я спросил у нее, что случилось. И тогда, с широко распахнутыми глазами, она спросила:

— Папочка, а вот я — все-таки маленькая девочка, или просто взрослая тетя, которая не выросла?

Я знал, что подобные истории о своих детях могли бы рассказать миллионы людей. И что все это абсолютно естественно. И тем не менее меня не покидала мысль, что разделяя со своими детьми какую-то часть их жизни, я становлюсь эмоционально богаче. Что ткань моей жизни была сплетена вот из таких, кажущихся совершенно незначительными, милых штучек.

Или вот снова — моя дочка. Один раз, когда мы обедали, она вела себя просто отвратительно, чем довела Валери до белого каления. Бросалась едой в своего брата, намеренно пролила молоко из чашки, а затем опрокинула соусник. Валери не выдержала и заорала на нее: