Пусть умирают дураки - Пьюзо Марио - Страница 115

Так что в этом такого ужасного? Почему мужчины, услышав от женщины подобную историю, тут же низводят ее до уровня шлюхи? Если бы это их касалось, они бы об этом и не вспомнили, ни один сукин сын. Это ровным счетом ничего не значит. Это не принижает меня как человека. Конечно, я переспала с мерзким типом. А сколько мужчин, лучших из них, также спят с подобного рода женщинами, и не по одному разу?

Мне нужно бороться, чтобы не впасть в наивность. Если мужчина любит меня, я хочу быть ему верной и никогда не трахаться ни с кем другим всю оставшуюся жизнь. Я все для него готова сделать, но теперь я знаю, что ни у него, ни у меня это не длится долго. Они начинают относиться к тебе как к собственности и заставляют любить их меньше. И используют для этого миллион разных способов.

Любовь моей жизни, этот сукин сын, я ведь по-настоящему любила его, и он меня, это действительно так. Но то, как он любил меня — это я ненавидела. Я была для него прибежищем, куда он обращался, когда мир становился для него слишком велик. Он всегда говорил, что чувствует себя в безопасности, когда мы с ним вдвоем в комнатах наших номеров. Разные номера, как разные ландшафты. Разная окраска стен, странные кровати, доисторические диваны, разноцветные коврики, и только наши обнаженные тела — всегда те же самые. Но даже и это неверно, что довольно забавно. Однажды я его здорово удивила, и это меня позабавило. Я сделала себе операцию для увеличения груди. Мне всегда хотелось иметь большие груди — красивые, округлые, высокие — и я в конце концов сделала ее. И они ему жутко понравились. — Я сказала, что сделала это специально для него, и частично это было правдой. Но мне это требовалось для того, чтобы быть не такой стеснительной на пробах, когда приходилось слегка обнажаться. Продюсеры иногда смотрят, какая у тебя грудь. И, наверное, я это сделала и ради Элис тоже. Но ему я сказала, что это только ради него, и пусть ценит, засранец этакий. И он оценил. Оценил-таки. Я всегда любила то, как он меня любит. И это было самым замечательным. Он и вправду любил меня, мою плоть, и всегда говорил мне, что это необыкновенная плоть, и в конце концов я поверила, что он, наверное, не сможет заниматься любовью ни с кем, кроме меня. Я впала вот в такую наивность.

Но этого не было никогда. Такого, по сути, вообще не может быть. Вообще, все — обман. Даже мои аргументы. Вот такой, например. Меня привлекают женские груди — и что тут такого неестественного? Мне нравится сосать грудь другой женщины — почему это так отталкивает мужчин? Если им это кажется таким приятным, почему же, по их мнению, женщины не могут считать так же? Все мы когда-то были грудными детьми. Младенцами.

Не потому ли женщины так часто плачут? Что больше не могут возвратиться в младенчество? Мужчины могут. Могут, это абсолютно точно. Мужчины снова могут стать младенцами. А женщины не могут. Отцы могут стать младенцами. Матери — не могут.

Он всегда говорил, что чувствует себя со мной в безопасности. И я понимала, что он имеет в виду. Когда мы бывали с ним вдвоем, я видела, как напряженность покидает его лицо. Глаза становятся мягче. А когда мы лежим вместе, обнаженные, чувствуя кожу друг друга, и я обнимаю его и действительно люблю — я слышу его дыхание, будто кошачье урчание. И в эти короткие минуты он счастлив — я это знаю. И то, что я смогла это сделать — чистое волшебство. И из-за того, что я была единственным человеком во всем свете, способным дать ему это ощущение, я чувствовала, что чего-то стою. Что я и в самом деле что-то значу. Что я не просто шлюха, которую можно драть; не просто кто-то, с кем можно поговорить и продемонстрировать свой интеллект. Я чувствовала себя настоящей ведьмой, ведьмой любви, доброй ведьмой — и это было потрясно. В такой момент мы оба смогли бы умереть счастливыми, в буквальном смысле — умереть счастливыми. Могли бы посмотреть в лицо смерти и не убояться. Но только в эти короткие мгновения. Ничто не длится вечно. И никогда не будет. А мы намеренно приближаем конец, теперь я это ясно вижу. Придет день, и он скажет: «Я больше не чувствую себя в безопасности». И никогда я не буду его больше любить.

Нет, я не Молли Блум. Джойс, сукин ты сын. Она говорила да, да, да, а муж ее говорил нет, нет, нет. Не стану я спать с мужиком, который говорит «нет». Больше никогда не стану.

Мерлин спал. Дженел встала с постели и пододвинула кресло к окну. Закурила и стала смотреть в темноту. Она слышала, как Мерлин метался в кровати, одолеваемый беспокойными сновидениями. Он что-то бормотал во сне, но ей было все равно. Пошел он… Пошли бы они все…

На руках у Дженел боксерские перчатки, матово-красные с белыми завязками. Она стоит напротив меня в классической боксерской стойке: левая рука вытянута, правая согнута, готовая нанести нокаутирующий удар. На ней белые атласные спортивные трусы. На ногах — теннисные туфли с резинками, без шнурков. Ее красивое лицо выражает решительность. Губы, изящно очерченные и чувственные, плотно сжаты, а белый подбородок прижат к плечу. Вид у нее угрожающий. Меня гипнотизировали ее обнаженные груди, кремово-белые с ярко-красными кружками сосков, набухших от выброса адреналина, но в предвкушении не любви, а яростной схватки.

Я улыбаюсь ей. Она не отвечает улыбкой. Будто молния, мелькает ее левая рука, нанося мне удар в челюсть, и я говорю:

— Ах, Дженел.

Она наносит еще два жестких удара левой. Чертовски больно, и я ощущаю привкус крови во рту. Танцуя, она отходит от меня. Я вытягиваю руки — на них тоже, оказывается, красные перчатки. Скользнув вперед в своих спортивных туфлях, я подтягиваю трусы. В этот момент Дженел кидается на меня и мощно бьет правой. У меня буквально сыплются искры из глаз. Пританцовывая, она вновь отдаляется от меня, гипнотизируя красными сосками своих прыгающих, будто мячики, грудей.

Я начинаю атаку и загоняю ее в угол. Она приседает, согнувшись, защищая голову перчатками. Хук с левой, нацеленный в ее изящно округлый живот, мне так и не удается провести — бархатная кожа, которой столько раз я касался языком, будто отталкивает мою руку. Мы входим в клинч, и я говорю ей:

— Ах, Дженел, прекрати, я люблю тебя, милая.

Она оттанцовывает назад и снова бьет. Ощущение такое, будто кошка вцепилась в мою бровь, и из брови начинает капать кровь. Ослепленный я слышу свой голос:

— О, Боже!

Вытирая кровь, я вижу, что она стоит посреди ринга, ожидая меня. Ее светлые волосы туго стянуты на затылке, а кольцо из горного хрусталя, удерживающее их, завораживающе сверкает, будто магический кристалл. Следуют еще два молниеносных удара: ее маленькие красные перчатки вонзаются в мое тело, словно языки пламени. На этот раз она плохо прикрылась, и я могу нанести удар в это изящное милое лицо. Мои руки не желают двигаться. Единственное, что могло бы спасти меня — это клинч. Танцуя, она пытается обойти меня. Видя, что она ускользает, я хватаю ее поперек талии и резко поворачиваю спиной к себе. Трусы прикрывают лишь переднюю часть ее тела, так что я могу видеть ее спину и обнаженные красивые ягодицы, округлые и упругие, к которым я всегда прижимался, когда мы были в постели. Сердце пронзает острая боль, и я думаю, какого черта ей вздумалось драться со мной? Удерживая ее за талию, я шепчу ей в ухо:

— Ляг на живот.

Я запомнил ощущение тонких нитей ее золотых волос на языке. Быстро развернувшись, она наносит мне прямой удар справа, я даже не успеваю заметить опасность — и вот, как будто в замедленном темпе, я взлетаю в воздух и падаю на канаты. Ошеломленный, я все же встаю на одно колено и слышу, как она считает до десяти тем приятным теплым голосом, которым она всегда звала меня к себе. Все еще стоя на одном колене, я молча смотрю на нее.

Она улыбается, а потом я слышу, как она повторяет: «Десять, десять, десять» — жестко, с напором, а потом радостная улыбка озаряет ее лицо, и она вскидывает вверх руки, прыгая от счастья. Словно откуда-то издалека доносится триумфальный рев — это миллионы женщин вопят от радости, а какая-то женщина, коренастая, вскакивает на ринг и обнимает Дженел, На этой женщине толстый свитер с высоким воротом, скрывающий чудовищных размеров груди. Надпись на груди гласит: «ЧЕМПИОН». Я плачу.