Ненаследный князь - Демина Карина - Страница 44

Чирки и вправду удались.

Аврелий Яковлевич говорил, и глухой монотонный голос его убаюкивал, Себастьяна охватила престранная истома. Он уже не сидел — полулежал, сжимая в руке трехзубую вилку, на которой маслянисто поблескивал маринованный гриб, и думал о чем-то донельзя важном… сознание уплывало.

И когда кто-то сунул подушку, Себастьян с благодарностью уронил на нее враз отяжелевшую голову. Спал он спокойно, уютно и во сне продолжал слушать наставления Аврелия Яковлевича. Тот же, закончив излагать, устроился в низком кресле, принял тытуневку, набитую пахучим табаком, и, подпалив, вдыхал горький дым, который топил горькие же мысли.

Неспокойно было ведьмаку.

Думал он о нехорошем доме, вычищать который придется от самое крыши до подвала… об игоше, переданном жрицам-милосердницам… о томном ядовито-болотном запахе, который существовал единственно для него, запахе болезненно знакомом.

Родном.

И запах этот будил воспоминания, от которых Аврелий Яковлевич открещивался уже не первый десяток лет. И сердце от этого запаха, от памяти очнувшейся вдруг засбоило.

— Шалишь, — сказал ему Аврелий Яковлевич и для надежности прихлопнул рукой. Заскорузлая ладонь, отмеченная Вотановым крестом, сердце уняла.

Ничего, как-нибудь да сладится.

Себастьян проспал без малого сутки, что в общем-то было нормально. И за эти сутки Аврелий Яковлевич окончательно убедил себя, что нет никакой надобности в том, чтобы посвящать старшего актора, во сне выглядевшего умилительно-беззащитным, в подробности той давешней и, как ведьмак надеялся, крепко похороненной истории.

…запах?

…как еще может пахнуть от посвященной Хельму, как не кровью и болотными белоцветами, ночными, блеклыми цветами, что единственно возлагались на алтари Слепого бога?

Первым, кого Евдокия увидела в Познаньске, был Аполлон. Он стоял у вагона, широко раскрыв рот, и озирался. Вид притом Аполлон имел лихой и слегка придурковатый, что, как поняла Евдокия, в целом было для ее несостоявшегося жениха весьма характерно.

— Дуся! — воскликнул он и, раскрыв руки, поспешил к ней. Подхватив Евдокию, Аполлон стянул ее с железной лестнички. — Дуся, что ты там все возишься?

От него пахло чесноком и немытым телом, а еще самую малость — медом.

— Что вы тут делаете? — Евдокия не без труда вывернулась из медвежьих объятий.

— Тебя жду.

— Зачем?

— Так ведь Познаньск, — сказал Аполлон, взмахнувши рукой.

— Вижу, что Познаньск.

Местный вокзал был велик. Выстроенное в три этажа здание сияло белизной и сусальной позолотой. С крыши его, украшенной медным паровозом, аки символом прогресса, свисало знамя. По позднему времени — на часах, подсвеченных изнутри газовым фонарем, было четверть третьего ночи, — вокзал радовал тишиной.

Спешили выбраться на перрон поздние пассажиры. И одинокий дворник в форменном белом фартуке бродил вдоль путей, вздыхая. Время от времени он останавливался, прислонял древко метлы ко лбу и застывал, погруженный в свои тягостные мысли.

Прохладно.

И стоит над вокзалом характерный запах угольной пыли, дыма и железной окалины. Выдыхает «Молот Вотана» белые пары, позвякивают смотрители, проверяя рельсовые сцепки. Нелюди — призраки.

— Дык я подумал, что вместе нам сподручней будет. — Аполлон подкинул на плече тощую торбочку. — Чай, не чужие друг другу люди.

Лютик выбрался на перрон первым и помог спуститься Аленке, которая отчаянно зевала, но со сном боролась.

— Доброго вечера, пан нелюдь, — вежливо поздоровался Аполлон и изобразил улыбку. — И вам, пан офицер.

Лихослав помог спуститься сухопарой даме неясного возраста и обличья. Дама, облаченная в желто-бурое полосатое платье, придававшее ей сходство с огромною осой, мялась и жеманничала, заслоняя лицо шляпкой — с чего бы, когда ночь на улице? Но все же она позволила себе опереться на крепкую мужскую руку. Еще одна перспективная наследница?

— Доброй ночи, господа. — Лихослав поклонился, и Лютик ответил вежливым же поклоном.

— Ой, и вам, — оживилась Аленка.

Все-таки следовало с ней поговорить… предупредить…

…и вежливые витиеватости офицера, заставившие спутницу его нервничать и суетливо размахивать веером, глядишь, прошли бы мимо Аленкиных острых ушек. Она смеялась, отвечала, и беседа — пустая, нелепая, — затягивалась.

Лютик уставился на вокзал, видимо в странных формах его черпая вдохновение: что-то у него там не ладилось с моделью женской ванны… главное, что от него помощи в защите Аленкиной чести ждать не следует. И Евдокия, пнув Аполлона, велела громким шепотом:

— Скажи что-нибудь!

— Что? — также шепотом ответил он.

— Сделай даме комплимент.

— Чего?

— Ты же поэт. — Евдокия подвинулась ближе, и маневр этот не остался незамеченным.

Лихослав приподнял бровь и, смерив ее насмешливым взглядом, поинтересовался:

— Панночка Евдокия, вижу, и вы не остались без ухажера.

— А то! — оживился Аполлон и на всякий случай Евдокию под локоток подхватил. Во-первых, для собственной солидности, во-вторых, потому как в чужом месте ночью было страшно.

Никогда-то прежде ему не случалось бодрствовать в столь поздний час. Маменька аккурат после вечерней дойки укладывала, потому как организма человеческая для ночных бдениев не предназначена. У нелюдей оно, может, и иначе все, Аполлонушка же весь иззевался. А еще расстегаи, купленные на утрешней станции, наверняка были несвежими, всего-то пять штучек съел, можно сказать, без аппетиту, но в животе урчало и плюхало. Ко всему, Аполлон опасался, что с коварной невесты — ладно, пусть и не невесты, но почти же — станется сбежать, бросив его на произвол судьбы.

Одного.

В чужом-то городе… ночью.

— Не познакомите?

— Это… Аполлон. — Если бы не тень презрения в синих этих глазах, Евдокия смолчала бы. Но какое право имеет этот человек, который сам ни на что не способен, насмехаться над Аполлоном? И над нею тоже… — Очень талантливый поэт… поэт-примитивист. Народник.

— Да что вы говорите?! — всплеснула руками дама.

— Ага, — подтвердил Аполлон, выпячивая грудь, ну и живот тоже, который, ко всему, заурчал прегромко.

— Быть может, зачитаете чего-нибудь из… своего?

— Ночью? — Евдокия высвободила руку, с тоской подумав, что тонкие штрипсовые перчатки можно было считать испорченными. Что бы Аполлон ни ел, это было жирным, а следовательно, трудно выводимым.

— А по-вашему, стихи следует читать исключительно днем? — Лихослав откровенно издевался.

Вот гад.

— Брунгильда Марковна вот с удовольствием послушает… она вдова известного литератора и в поэтах толк знает…

Аполлон же, наивная душа, окинул Брунгильду Марковну пылким взором, выпятил грудь больше прежнего и громко продекламировал:

— Однажды в горячую летнюю пору… корова нагадила подле забору… а над кучей летают мухи, словно духи.

На перроне воцарилось тревожное молчание, дворник и тот, будучи поражен силой Аполлонова таланта, метлу из рук выпустил. Метла накренилась и, соприкоснувшись с рельсой, издала звук глухой, неприятный.

— Инфернально! — очнувшись, воскликнула вдова известного литератора. — Какая точность! Какая чувственность…

— Где? — Лихослав и Евдокия задали вопрос одновременно и, переглянувшись, поспешно отвернулись друг от друга.

— Летом… — смакуя слово, произнесла дама, вытащив из рукава платочек черного колеру, вероятно, символ тяжкой утраты, — лето, символ середины года… страды… и тут же есть забор, представляющийся мне образом преграды… корова-кормилица — воплощение крестьянских добродетелей, остается по ту сторону наедине с…

— Навозом, — подсказал Аполлон розовея.

— Вот! И тонкая аллюзия на хтоническое значение мух в данном контексте…

Аполлон краснел и смущался. Он знал, что талантлив — мама сказала, — но вот чтобы настолько… он, конечно, понимал не все, но трепетным творческим сердцем чуял — хвалят.

— …и острый социальный подтекст… обличение неравенства… так смело, откровенно… позвольте пожать вашу руку!