Вперед, на Запад! - Кингсли Чарльз - Страница 58

Как бы то ни было, ее собственная головная боль и холодные взгляды Эмиаса оказались достаточным уроком, и после новой попытки утопиться дикая красавица на некоторое время угомонилась. И с этих пор уже до конца жизни ее нельзя было уговорить притронуться к крепким напитками.

Тем временем бедняга Эмиас не переставая ломал себе голову над вопросом, как нужно воспитывать девушку, которая при малейшем раздражении готова прибегнуть к убийству. Она испытывала дикую антипатию не только к Джеку Браймблекомбу, чьи походку и голос она открыто передразнивала в назидание матросам, но и к Биллю Карри, которому она не позволяла приближаться к ней. Когда ее спрашивали о причинах, она всегда давала один ответ, что Карри — кацик такой же, как Эмиас, и что здесь не должно быть двух кациков. И однажды она решительно предложила Эмиасу убить своего предполагаемого соперника и забрать себе весь корабль. И потом долго дулась, услышав, как Эмиас со смехом передал ее ценный совет своей предполагаемой жертве. В довершение всего она с невыразимым отвращением относилась к неграм; это выражалось в том, что она просто пряталась от них, а затем она стала швырять в них все, что попадалось под руку, пока негры, страшась за свою жизнь, не пожаловались Эмиасу.

Остальными матросами она распоряжалась как слугами, отрывая их от работы, иногда подкрепляя требования ловкой затрещиной. Добрые малые, особенно старый Иео, как настоящие матросы, баловали ее, слушались и даже шутили с ней приблизительно так же, как они делали бы с прирученным леопардом, который каждое мгновение может пустить в ход свои когти. Она забавляла и их и Эмиаса. Им необходимо было кого-нибудь баловать, а можно ли было найти более милое существо? Что касается Эмиаса, то постоянный интерес, вызываемый ее присутствием, даже постоянное беспокойство по поводу ее диких выходок занимали его ум и прогоняли грустные мысли о предстоящей встрече с матерью и о той трагедии, которую он должен будет ей рассказать. Не будь Эйаканоры, эти мысли ввергли бы его в меланхолию и лишили бы всякой цены в его глазах весь его жизненный успех и чудесное избавление.

И вот однажды, в вечерний час, когда весь экипаж кроме занятых своим делом собрался на верхней палубе, развлекаясь кто как может, Сальвейшин Иео вздумал петь старую матросскую песню:

А для того чтобы мелодия звучала смешнее, он так же ухарски затянул ее в нос, как делал, вероятно, двенадцать лет тому назад, покидая Плимут вместе с Джоном Оксенхэмом.

Тут Эйаканора, стоявшая подле Эмиаса и смотревшая на матросов, стараясь понять их болтовню, услыхала пение старого Иео и вздрогнула, а затем почти про себя подхватила напев и пропела песню слово в слово в том же самом тоне.

Сальвейшин Иео, в свою очередь, вздрогнул и побледнел, как смерть.

— Кто это пел? — быстро спросил он.

— Вот эта малютка. Она начинает совсем хорошо говорить по-английски, — сказал Эмиас.

— Малютка? — повторил Иео, еще больше бледнея. — Зачем вы делаете больно старику, напоминая ему о малютке, капитан Эмиас? Ладно! — громко продолжал он, обращаясь к самому себе. — Клянусь моими грехами, если бы я не видел, откуда шел голос, я мог бы поклясться, что это она пела, — совсем так, как мы с моим другом Виллиамом Пенберти из Мэрризана учили ее там, у реки.

Все молчали, как могила, всякий раз, когда Иео начинал вспоминать об этом пропавшем ребенке. Только Эйаканора, обрадованная похвалой Эмиаса, продолжала про себя мурлыкать: «Эй, налегайте дружно!»

Иео соскочил с пушки, на которой он сидел.

— Я не могу вынести это! Клянусь жизнью, не могу!.. Вы, индейская девушка, где научились вы так петь это?

Эйаканора, полуиспуганная его горячностью, посмотрела сначала на него, а затем на Эмиаса, чтобы узнать, не сделала ли она чего-нибудь нехорошего, а затем, дерзко отвернувшись, стала смотреть на море, продолжая мурлыкать.

— Спросите ее, капитан Лэй!

— Дитя мое, — спросил Эмиас по-индейски, — как могло случиться, что вы поете это лучше многих англичан? Разве вы когда-нибудь слышали это раньше?

Эйаканора недоуменно посмотрела на него и покачала головой, а затем сказала:

— Если вы говорите с Эйаканорой по-индейски, она немая. Она теперь должна быть английской девушкой, как бедная Люси.

— Хорошо, — сказал Эмиас, — не помните ли вы, Эйаканора, не помните ли вы чего-нибудь, что произошло, когда вы были маленькой девочкой?

Она немного помолчала, а затем высоко подняла руки над головой.

— Деревья, большие деревья, как Магдалена… Всегда ничего, кроме деревьев, все дикое и гадкое. Эйаканора не хочет говорить об этом.

— Помните ли вы что-нибудь, что росло на этих деревьях? — напряженно спросил Иео.

Она рассмеялась.

— Глупый! Цветы и плоды и орехи растут на всех деревьях, и еще обезьяньи чашки. Эйаканора лазила за ними, когда была дикая. Я не хочу больше говорить.

— Кто научил вас называть их обезьяньими чашками? — спросил Иео, дрожа от возбуждения.

— Обезьяны пьют, мартышки пьют.

— Мартышки? — сказал Иео, проиграв один ход и пробуя другой. — Откуда вы знали, что эти животные называются мартышками?

— Она могла это слышать от нас, — заявил Карри, присоединившийся к группе.

— Да, мартышки, — повторила она, как бы проверяя себя. — Как маленькие люди и хвосты. И один очень грязный, черный с бородой сказал «аминь» на дереве всем другим мартышкам, совсем как сэр Джек в воскресенье.

Этот намек на Браймблекомба и проповедующих обезьян насмешил всех кроме старого Иео.

— Но разве вы не помните ни одного белого человека?

Она молчала.

— Вы не помните белой леди?

— Гм…

— Женщины, очень красивой женщины с волосами, как у него? — И Иео показал на Эмиаса.

— Нет.

— Что же вы помните кроме ваших индейцев? — с отчаянием воскликнул Иео.

Она угрюмо отвернулась от него, как бы устав от напряжения памяти.

— Постарайтесь вспомнить, — сказал Эмиас, и она тотчас же вновь принялась за работу.

— Эйаканора помнит больших обезьян, черных, таких высоких… — Она высоко подняла руку над головой и с выражением отвращения сделала резкое движение.

— Обезьяны? С хвостом?

— Нет, как люди. Да, совсем как Куки, гадкий Куки.

Несчастный негр, случайно проходивший через верхнюю палубу, услышал, как кусок дерева, который она, на его горе, держала в руке, пролетел мимо его уха.

— Эйаканора, если вы еще раз бросите что-нибудь в Куки, я прикажу вас высечь, — сказал Эмиас, разумеется, не собираясь приводить свою угрозу в исполнение.

— Тогда я убью вас, — ответила она самым непреложным тоном.

— Она, должно быть, говорит о неграх, — сказал Иео.

— Хотел бы я знать, где она их видела. Что если это были симаруны?

— Но как может человек забыть белых и помнить черных? — спросил Карри.

— Попробуем еще. Помните ли вы еще больших обезьян кроме этих черных? — спросил Эмиас.

— Да, — сказала она спустя минуту, — дьявола.

— Дьявола? — спросили все трое, которые, разумеется, вовсе не чужды были убеждения, что злой дух и в самом деле является индейским колдуном — таким, как воспитавший девушку.

— Ага, о котором говорит по воскресеньям сэр Джек?

— А на что он был похож? — спросил Иео.

Эйаканора делала различные знаки, объясняющие, что у него было лицо обезьяны и седая борода, как у Иео. Чем дальше, тем лучше; но затем последовал ряд манипуляций над ее хорошенькой шейкой, совершенно сбивший их с толку.

— Я знаю, — расхохотался наконец Карри. — Клянусь жизнью, он носил брыжи! И штаны до колен, так ли, моя красавица? Стоп! Мы убедимся в этом. Его шея была похожа на шею сеньора командира-испанца?

Эйаканора хлопнула в ладоши, увидев, что ее поняли, и допрос продолжался.