Великий треугольник, или Странствия, приключения и беседы двух филоматиков - Александрова Эмилия Борисовна - Страница 19

Завершив эту высокопарную тираду, де Мере обводит партнеров величественным взглядом и собирается продолжать…

Но тут сильный, неизвестно откуда налетевший ветер задувает свечи в канделябрах; слышатся испуганные, недоумевающие возгласы, и Асмодей увлекает филоматиков прочь от погруженного во мрак особняка де Куланж.

Последнее, что они слышат — голос маркизы.

— Ну вот! — говорит она полудосадливо, полунасмешливо, — ветер сделал свое дело: прервал нашу игру. Теперь очередь де Мере — ему остается разделить ставки.

Разговор на высоте

— Безобразие! — ворчит Фило. — Асмодей, опять вы дали занавес раньше времени.

— Будто бы? — сомневается черт. — А по-моему, в самый раз. Еще минута — и был бы скандал. Не так ли, мсье Мате?

— Не отрицаю! — хмуро признается тот. — Уж я бы сказал этому де Мере несколько теплых слов! Подумать только, он ставит себя выше Паскаля! Этакое самодовольное ничтожество…

— Спокойно, мсье. Не перегибайте палку! Де Мере, конечно, ограничен понятиями своей среды и своего времени и все же в своем кругу не без оснований слывет человеком незаурядным. Он далеко не глуп, образован и даже обладает некоторыми способностями к математике. А главное, это ведь он предложил задачи, которые побудили Паскаля, а вслед за ним и других ученых обратиться к математике случайного! Да, да, мсье, именно задачи де Мере стали тем точильным камнем, на котором оттачивались первые положения теории вероятностей…

Но Мате не слушает. У него из головы не выходит недавний разговор об янсенизме Паскаля. Дорого бы он дал, чтобы все это оказалось неправдой. А может, неправда и есть? Может быть, попросту светские сплетни?

Но Асмодей, с которым он поделился своими сомнениями, тотчас отнимает у него эту надежду. Как ни жаль ему огорчать мсье, а Паскаль и впрямь примкнул к янсенистам!

— Так может статься, не из соображений веры? — цепляется за новую версию Мате. — Вы же сами говорили, что в лагере янсенистов нередко оказываются люди, не страдающие особой религиозностью. Вот хоть мадам де Севинье.

— Вашими бы устами да мед пить, мсье! Но факты, факты… Отъезд в монастырь. Полный отказ от светских знакомств и привычек. Посты, молитвы, покаяния… Говорят, в келье у него — кровать, стол, чашка да ложка. Нет, тут и толковать нечего: обращение полное!

— Не понимаю. Не по-ни-ма-ю! — растерянно твердит Мате. — Трезвый научный ум — и вдруг психоз, острое религиозное помешательство..

— Как вы сказали? Помешательство? — живо переспрашивает черт. — Что ж, может быть, может быть. Но меня, знаете ли, как-то больше устраивает другое толкование. Автор его — первый нарком просвещения молодой Республики Советов Анатолий Васильевич Луначарский. Он, не в обиду вам будь сказано, разобрался в причинах ухода Паскаля куда глубже и справедливее. Если бы это было движение пустячное, говорит Луначарский о янсенизме, как бы оно могло выдвигать и захватывать таких людей, как Паскаль? Оно могло выдвигать и захватывать их потому, что здесь, при ковании буржуазного духа, проявлялось стремление отделиться от внешней церкви, от папизма и найти какое-то христианство углубленное, основанное на стремлениях человеческого сердца, совершенно своеобразно примиренное с разумом…

— Прекрасно сказано, — растроганно вздыхает Фило. — Я бы так не сумел. Для этого надо быть Луначарским — человеком, который мыслит как ученый, а чувствует как художник.

— Золотые слова, мсье! — горячо поддерживает Асмодей. — Только человек с сердцем и воображением способен представить себе с такой остротой муки великой души, задыхающейся в смрадном царстве снисходительной морали!

— Положим, про муки — это вы правильно. Но зачем искать выхода в религии? — упирается Мате. — И что это, если не безумие? Самоистязание, самоотречение. Да ведь он губит себя, как вы не понимаете! И разве жертва, которую он приносит во имя спасения человечества, способна уравновесить то, что он у того же человечества отнимает: себя, свой ум, свой научный гений?

— Что ж, ваши соображения не лишены логики, мсье, — раздумчиво признает бес. — Во всяком случае, сторонников у вас больше, чем противников. Это я вам прямо говорю.

Мате не скрывает своей радости. Оказывается, у него есть единомышленники! Кто же они? Но черт не собирается удовлетворять его любопытство. Паскаль, говорит он, едва ли не самая удивительная фигура своего времени, человек из тех, кого справедливо именуют ЧЕЛОМ ВЕКА. В нем соединились самые характерные и самые противоречивые черты семнадцатого столетия. Понять Паскаля — значит в какой-то мере понять его эпоху. Не мудрено, что вглядываться в него и так или иначе оценивать будут чуть ли не все крупные мыслители и художники. Тут перечислять — со счета собьешься! Впрочем, одного из них он, Асмодей, так и быть назовет. Это мсье Вольтер. Именно он назвал Паскаля гениальным безумцем, который родился столетием раньше, чем следовало.

— Интересное высказывание, хоть и не очень мне понятное, — говорит Фило. — Но почему вы остановились именно на нем?

— Во всяком случае, не потому, что считаю Паскаля безумцем, — отвечает бес. — А вот родиться ему и впрямь хорошо бы попозже.

— Да для чего все-таки? Разве он стал бы от этого более гениальным? Или менее больным?

— Ни то ни другое. Все, что дано ему от природы, так бы при нем и осталось. Зато изменилось бы то, что дается человеку его временем. Видите ли, мсье, каждое время диктует свой образ мыслей, свои формы поведения. Семнадцатому веку, как вы уже знаете, в высшей степени свойственно облекать свои противоречия в форму религиозных бунтов. Именно такой бунт совершил Паскаль, обратясь к янсенизму. Но так ли поступил бы он, будучи сыном другого, скажем, восемнадцатого столетия? Вряд ли. Новое время внушило бы ему совсем другие взгляды и другие поступки. И кто знает, не стал ли бы он одним из тех, кто подготовит революцию 1789 года? Однако, — спохватывается бес, — что-то я слишком много быкаю — стало быть, чересчур размечтался. Вернемся-ка лучше к действительности! Тем более, что мы уже на улице Франс-Буржуа-Сен-Мишель.

Встреча у камина

Филоматики не успели спросить, для чего их доставили на улицу с таким длинным названием. Крыша дома, над которым затормозил Асмодей, исчезла, и в неярком пламени камина возникла перед ними комната, где, скрючившись на коротком диванчике, лежал человек, покрытый клетчатым пледом. Лицо его, обращенное к огню, желтоватое, с большими водянистыми мешками под глазами, казалось почти старческим. И все-таки то был он, юноша на высоко взбитых подушках, только перешагнувший третье десятилетие своей жизни.

Тридцать лет, помноженные на беспрестанное творческое горение и борьбу с недужной, страдающей плотью… У Мате защекотало в носу при взгляде на эту тщедушную, одинокую фигуру. По правде говоря, он не очень-то понял, отчего видит Паскаля здесь, на улице Сен-Мишель, когда тот вроде бы переехал в Пор-Рояль… Но раздумывать над этим было некогда: в дверь комнаты постучали, и взыгравшее любопытство избавило сердобольного математика от опасности пустить слезу.

— Кто там? — спрашивает Паскаль, силясь рассмотреть в полумраке дальнего угла вошедшего уже в комнату посетителя.

В ответ слышится низкий, сочный голос:

— Юридический советник тулузского парламента, он же математик в свободное время, господин Пьер Ферма к вашим услугам!

— Ферма! — Медленно, как бы не веря, Паскаль поднимается, протягивает руки. Клетчатый плед сползает с него и падает на пол. — Ферма, вы?!

— А то кто же! — гудит Ферма, который успел уже подойти к Блезу и теперь душит его в своих медвежьих объятиях. — Неужто я похож на призрак?

Паскаль слабо улыбается. Ну нет, призрак — это скорее по его части…

— Полно, полно, — утешает Ферма, сбрасывая плащ и шумно придвигая кресло к камину. — Вы отлично выглядите! Чуть бледны, правда… Много работаете, мало бываете на воздухе?