Звезда (сборник) - Казакевич Эммануил Генрихович - Страница 26

Как-то на марше Лапта удивил всех замечательным украинским борщом, и приказ по полку превратил его в повара. Теперь в работу повара вкладывал он всю свою беспокойную душу, трагически переживал каждый неудачный «дебют» и в новом деле по-прежнему оставался артистом.

Наташа вернулась на огневую только в полдень.

На другой день после появления Наташи на батарее начались повальные заболевания. Один бежал к ней с порезанным пальцем, другой жаловался на обострение желудочной язвы, третий вспоминал о своем — прошлогоднем еще! — ревматизме. Блиндаж, в котором жила Наташа, превратился в амбулаторию. У входа стояла очередь. «Как же они раньше обходились тут без меня?» думала Наташа, разбирая свою аптечку.

— Ерунда! Все здоровы, — категорически объявил капитан Ванев и на три дня запретил Наташе принимать «больных».

Свою работу Наташа начала с санитарного осмотра расчетов и блиндажей. Самой аккуратной и чистой оказалась землянка Ермошева. Да и обмундирование на нем было как-то особенно подтянуто, пригнано точка в точку. Умел Ермошев все делать так, словно это не представляло для него никакого труда. В этот день он был дежурным по караулу. За двадцать минут до вечернего развода Ермошев лег отдохнуть и устроился так удобно, так прочно, что Наташе показалось — он улегся по крайней мере на целую ночь.

До войны Ермошев работал шофером в Семиречье, был всегда сам себе хозяин. Времени оставалось вдосталь. Любил крепко хватить водки и гнать машину куда глаза глядят по крутым дорогам тянь-шаньских гор. Не одну ночь проплакала на крыльце жена, дожидаясь неизвестно где запропавшего, загулявшего мужа.

Его мобилизовали в первую неделю войны.

Все решила одна единственная минута. Эта минута дала Ермошеву возможность выбраться из окружения со своей машиной, спасти жизнь себе, полковнику и десяти раненым.

С этого дня он постиг суровый закон войны…

Наташа попросила Ермошева показать ей, как действует орудие.

— Сразу этого не одолеть, — ответил Ермошев. — Хотите заниматься — в месяц сделаю вас наводчиком. Замените, если меня убьют, — сказал он не то в шутку, не то серьезно. — Не задаром только заниматься буду. И до вас есть просьба. — Он потоптался на месте, расшвыривая валенком комья снега. — Прожил я как-то, не скучно, конечно, день ото дня двадцать девять своих годов и ни разу не оглянулся. А теперь не время, конечно, да захотелось разобраться маленько, что к чему. Не знаю… Может, с истории партии начать? Раздобыл себе «Краткий курс», да одному страшно браться. Если не лень, помогите.

Он подошел ближе и сказал тихо:

— А если кому-нибудь расскажете об этом, сразу врозь наша дружба. Возьмут еще и в газете пропишут. А я этого не люблю. Так что — совершенно секретно.

Договор был заключен.

…Побежали однообразные оборонные будни. По утрам, недовольно ворча, но подчиняясь, бойцы, полуобнаженные, вылезали на морозный воздух и выворачивали перед санинструктором свои рубашки. Потом тянулась вереница мелких забот. Чисто ли вымыты котелки? Поставлены ли по блиндажам мышеловки?

С утра до вечера Наташа бегала между огневой, разведвзводом и кухней, всегда боясь что-нибудь не успеть, и всех уверяла: на переднем крае такой воздух — устать невозможно. Проверив порядок в землянках и сняв пробу, обходила больных, в свободные минуты изучала специальность разведчика на НП Топорка и специальность наводчика у орудия Ермошева, занималась с Ермошевым по «Краткому курсу», читала в блиндажах журналы и газеты.

Но стоило ей к вечеру где-нибудь прикорнуть — и она засыпала на полуслове.

Скоро Наташа знала на батарее всех по фамилии, имени и отчеству.

Батарейцы казались ей замечательными, очищенными от всего мелкого и наносного, что оседает часто на душе пожившего человека.

Конечно, здесь, как и всюду, люди оставались людьми, со всем тем светлым и темным, что находит себе место в человеческом сердце. Но Наташа видела в окружавших ее людях только одно хорошее.

— Убрала бы ты, Наташа, блиндажи поуютней, по-женски. Хоть бы на минутку почувствовать себя дома, — сказал как-то Ермошев.

— Нужно ли это? — спросила Наташа у капитана Ванева. — Зачем обживать передний край? Мне кажется, нужно, чтоб нам всегда хотелось уйти отсюда.

— Это так, и все-таки вы неправы. Здесь приходится жить. Каждый час отдыха в мало-мальски человеческих условиях дорог солдату.

Наташа задрапировала стенки землянок плащ-палатками, раздобыла портреты, плакаты, вышила шторы — целую горсть фиалок рассыпала по старенькой, стираной марле. При тусклом свете коптилки это имело не такой уж плохой вид.

Убранство блиндажа напоминало театральную декорацию в любительском спектакле. Но как ни прилаживала Наташа шторы, стараясь, чтобы они казались как можно наряднее, Ермошев говорил ворчливо: «Нет. не то, не то». Отчаявшись ему угодить, Наташа прибила шторы совершенно просто, так, как их прибивают в обыкновенной комнате. Ермошев одобрительно улыбнулся: «Вот именно, именно так! Чтобы всё, как дома». Через три дня во всех землянках стало почти совсем «как дома». В первом расчете даже кошку завели.

А через неделю все было раскидано очередным огневым налетом.

Дымчатая Мурла, прихрамывая на передние лапки, металась между обвалившихся блиндажей, путаясь в разбросанных по огневой шторах.

— Снова отстроим, — сказал капитан Ванев.

Огневую перенесли на триста метров правее. Наташа снова повесила шторы и убрала блиндажи. И все стало по-прежнему. По-прежнему, возвращаясь к рассвету с нейтрального поля, голодный и злой Топорок не ложился спать, не счистив с брюк липкую глину. По-прежнему Ермошев разглаживал свои подворотнички утюгом, который он нашел недавно в селе, у сожженной избы.

Было в этом какое-то утверждение себя и своего человеческого достоинства, вопреки жестоким, нечеловеческим условиям жизни солдата на войне.

От постоянной внешней подтянутости пожилые бойцы выглядели моложе своих лет. (Зато молодые казались старше — слишком серьезно смотрели глаза.)

А Наташа убегала в лес и, прячась за елями, сбрасывала с себя гимнастерку. В ржавой солдатской каске стирала белье и одежду и тут же сушила их на морозном ветру, волнуясь, что ей помешает обстрел или боевая команда. Руки то обжигались горячей водой, то стыли и коченели. В той же каске мыла и голову.

Оказывается, и здесь, на переднем крае, война требует от нее прежде всего — как ни странно — умения шить, стирать и чинить. Конечно, чтобы избежать излишних хлопот, проще было бы срезать косы и надеть мужскую одежду, которую бойцам меняли каждую неделю в полковой бане. Но тут поднимал голос старшина батареи.

— Я за всякое батарейное добро отвечаю, — заявлял он авторитетно. — И безобразия такого, чтобы косы стричь, допустить никак не могу.

Старшина раздобыл костяной гребень с расписной резьбой и торжественно, при всей батарее, вручил его Наташе вместе с голубым платком, купленным в Военторге. Голубой платок не шел к военной форме, но по всеобщему настоянию приходилось его носить.

Десятки глаз ревностно и требовательно следили за Наташей.

Каждый хотел увидеть в ней что-то общее с той, которой не было здесь.

В блиндаже старшины хранился толстый журнал — полный инвентарь всего имущества батареи. Первым номером в журнале стояло: «Пушка, калибр 76 мм, образца 36-го года — 4 штуки». В конце последней страницы мелкими буквами была сделана приписка: «Женская юбка бумажная армейского покроя — одна». Старшина решительно отказывался вычеркнуть эту строчку.

Шла битва у Сталинграда, а в смоленских болотах ждали, учились, готовились. Подносчики становились наводчиками, наводчики — командирами орудий. Топорок уже управлял огнем батареи.

Менялся и лес за рекой.

Порвалась, облетела сентябрьская листва. В октябре лес стоял сиротливый и голый. Обнаженные березы подымали к небу тонкие ветки. В ноябре на деревьях повисли серебристые бисерные нитки инея, сплетенные в паутину В декабре белыми пушистыми лапами разлегся по елям снег.