Бывший Булка и его дочь - Иванов Сергей Анатольевич - Страница 38

– Звонил… ну, просто мальчишка. Ты не думай… У меня отец в больнице… Я должна пойти…

На полмгновения Надины глаза, увеличенные очками, испуганно распахнулись:

– У него… серьёзное?

Наверное, Надя вспомнила сейчас её батяньку. Как он вдруг пропадал под водой на целых полторы минуты, а потом выныривал, тяжело дыша и улыбаясь. Сдвигал на лоб маску… "У него серьёзное?.."

И Лида, которая за прошедшие недели уже стала привыкать к этому страху, снова испугалась – вместе с Надей. Под шубами своими они взялись за руки.

В окно продолжало светить солнце. Лида не помнила, долог был её рассказ или короток. Наверное, не долог. О чём же там длинно говорить…

Они вышли на улицу и сразу продрогли, хотя было тепло по-весеннему, бежали ручьи, высоко в небе дырявою тучей кружили вороны. Надя молчала, и Лида впервые почувствовала себя старше, захотела помочь ей. Пересиливая себя, она спросила:

– Ты про Севку что-нибудь знаешь?

Надя отрешённо махнула рукой:

– Подвиги совершает… Просил передавать привет. Тебе разве ничего не известно?!

– Что?

– Да он ведь болеет.

Ну буквально все болеют кругом, буквально все. Одна только Лида здорова! Да что-то ей от этого не легче.

– Он, как ты знаешь, без историй не может. – Надя улыбнулась и пожала плечами.

И вот, оказывается, что он наделал, набитый этот Сева. Сперва нахватал двоек, сколько мог. Потом простудился. Двоек в конце четверти много не нахватаешь, потому что уже всё ясно, особенно с благополучными, как он, – значит, лишний раз тебя не спросят. И всё ж сумел, добился своего: в четверти у него красовались двойки по смехотворным предметам – химии и истории. Специально, что ли, такие выбирал!

И простудился он тоже самым варварским способом: залез под душ, а потом вышел на балкон в одних трусах. И кажется, даже босой.

– Господи! Что за бред? – Лида покачала головой. А сама уже почти знала, зачем он это сделал. Но удержалась, промолчала.

И тогда Надя сама сказала:

– Из-за тебя. Ну в общем, чтоб ты это узнала.

– Подумать только, какие жертвоприношения!

Надя кивнула, но как-то не очень уверенно.

"Я знаю, ты его жалеешь, – хотела сказать Лида, – а я его совсем не жалею! Потому что это всё не по-настоящему. Всё это по-детски. Так дети делают: вот я вам заболею назло. А вы меня за это жалейте, противные папка с мамкой! А у меня нету сил на такую ерунду. Меня бы саму кто пожалел".

Надя ничего не ответила. Да ведь и Лида ей ничего не сказала.

Так они и шли. Но всю дорогу до метро не промолчишь. Как-никак больше десяти минут ходу.

Господи! Да зачем этот Севка им сдался? Совершенно не нужен! Только дружбу портит. Лида, конечно, тоже виновата. Но теперь-то она понимает, что для неё Севка значит, а что Надя… Вот как она говорила. И сказать по правде, получалось у Лиды довольно неловко, нескладно. Она почувствовала это, даже ещё не закончив свой жалобный монолог.

Надя кивнула, вроде бы согласилась. А говорить стала совсем другое:

– Я же его давно знаю: брат, да ещё ровесник… – Надя запнулась. – Он, Лид, он не предатель… Я поняла: ты думаешь, раз он так поступил, значит, всё. Это, Лид, неправильно. Он просто… ну, как говорится, легкомысленный. А вот взять и заболеть… Или на эти двойки решиться… Не каждый мальчишка может! Согласна? Нет, Лид, он не плохой…

И дальше, дальше – какие-то случаи из детства. Она будто бы уговаривала Лиду.

Уговаривала на что? Что сделать-то нужно? Хорошо, что навстречу им уже махало дверями метро.

– Я тебе позвоню, Надя, – вот единственно, что смогла она обещать.

* * *

В метро, по дороге к батяньке, её начали обступать довольно-таки странные мысли… Метро, надо сказать, было одной из тех вещей, которые её любили. И она любила метро.

Батянька смеётся: "Образцовая москвичка!" – "Почему образцовая, батянь?" – "Ну, москвич без метро, что туляк без самовара!" Сам он, однако, Лида заметила, старался ездить по земле – на трамвае, на троллейбусе. А ещё лучше пешком!

Но это всё так, лирическое отступление. Это всё к тому, что метро, любя Лиду, дало ей уютное место в уголке: народу много, а ты всё равно словно одна – можешь думать о чём хочешь… И тут обступили её те самые странные мысли.

Она думала о Севе…

Да, это верно: не каждый решится заболеть и нахватать двоек. Ну, а что дальше? Не было у неё в душе такого уж рвения скорее лететь на выручку его ангинному страданию.

Надя говорит, он, мол, и милый, и всякий, и очень неплохой, и не предатель… Зачем это Наде всё нужно? За кого она переживает? За Севку? За меня?… И сама удивилась этой странной мысли: а чего за меня-то?

Вдруг она подумала о матери. О своей маме и о Севке. Они объединились в её мыслях. И Надя словно бы подталкивала её к чему-то… Что же я должна сделать? Ведь я кругом права!

Она кусала губу… Несмотря на её старания, постепенно всё сплеталось в один перепутанный узел: батянька, мама, Надя, Севка. Она почувствовала, что если ещё немножко будет думать об этом, то буквально распаяется, как тот батянькин самовар… Но и не думать она не могла!

И тут какой-то добрый дух надоумил её читать про себя "Как ныне сбирается вещий Олег". И когда она дошла до того места, где князь Игорь и Ольга на холме сидят, из темноты вымелькнула батянькина станция. А значит, думать стало некогда, началась обычная неопасная метровская спешка и толкучка.

* * *

Человек прожил с небольшим двенадцать лет. В переводе на дни (365 умножить на 12) получится, примерно, 4300, 4400… Но эти дни совсем неодинаковы. Бывают совершенно пустые: прогрохотал – и нету, и вообще неясно, зачем он только был в твоей жизни. А бывают, как сегодня: одно пройдёт, сразу же второе, за ним третье, четвёртое. И всё непростые дела. Каждый раз приходится душу тратить до последнего клочочка!

Батянька встретил её какой-то весь вздёрнутый. У Троекурова Кирилла Петровича, когда он волновался, была песня: "Гром победы раздавайся", а у батяньки: "Врагу не сдаётся наш гордый "Варяг", пощады никто-о трам-парам-рам!"

Из палаты они пошли не к холлу, как обычно, а в другую сторону. Коридор темнел и был пустынен. Вдруг батянька открыл какую-то дверь. Лида ничего не успела сообразить… Сказал шёпотом:

– Это, Лид, операционная… – Шёпот дрожащий.

– А мы зачем?

– Вот, посмотри…

– Да ну, идём отсюда!

– Здесь никого нет, поговорим…

Они сели (как спрятались) в углу за большим таким вроде бы шкафом – железным, с окошками, в которых виднелись стрелки приборов. Сели на белые вертлявые табуретки. Батянька взял Лиду за плечи и повернул к себе -так, что её коленки упирались в его. И глаза их оказались как бы связанными. И он не отпускал руки с её плеч.

– Я, Лид, кое-что знаю, а кое о чём догадываюсь. Сейчас скажу тебе одну вещь. Но этим можно пользоваться только в мирных целях! Скажу это потому, что я, Лида, тебе доверяю.

Она не могла сейчас ни кивнуть, ни слова произнести. И только смотрела в родные батянькины глаза, такие же коричневые, как и её собственные.

– Я тебе хочу сказать про маму. Ты думаешь, что она и такая и сякая… Даже, Лид, если ты правильно это думаешь, хотя я совсем не уверен… всё равно, Лид, она наша. И никто её, кроме нас с тобой, не починит… И не полюбит.

Тут он отпустил руки с её плеч, отвёл глаза. Лида перевела дух. Она, конечно, не успела до конца понять того, что сказал ей батянька. Она только почувствовала: очень важное. И ещё: похоже на то, что говорила Надя… Похоже? Чем же похоже? Сама не знала. И некогда было думать. Только успела отцовские слова и обрывки странных своих мыслей до времени как бы сунуть в "защёчные мешки" (знаете, как хомяки зерно).