Бывший Булка и его дочь - Иванов Сергей Анатольевич - Страница 3

И тут он проснулся от своего крика и от треска – трещал будильник. Полсекунды ему понадобилось, чтобы сообразить это, придавить кнопку.

Некоторое время он лежал как бы затаившись. Потом осторожно повернул голову. Маринка, жена его, спала себе да спала, не услышав ни сонного крика, ни этого краткого трезвона.

Ну и слава тебе господи! Он полежал ещё какое-то время, радуясь этой удаче и в то же время поругивая себя за бессмысленный автоматизм каждый вечер заводить будильник. А ведь могло бы реле-то сработать, что, мол, впереди суббота с воскресеньем, чего ж я его кручу, этот будильник! Где там! Только в голове одно и сидит: "Лишь бы на завод не проспать!"

Наконец он вернулся к своему сну. Все подробности уже успели выветриться из головы. Лишь осталась тяжёлым ярким пятном эта картинка. Лёнька уже сел на мотоцикл и выворачивает ручку газа, чтобы сразу скакнуть с места в карьер. А он кричит: "Стой, Гриба!"

На самом деле его – по нынешнему прозванию Николая Петровича Филиппова, а по-школьному Булки, – его тогда не было, когда Лёня Грибачевский…

Бывший Булка сидел дома – учил уроки, или ждал, что, может быть, каким-то чудом Колесова позвонит (мало ли, забыла, например, что по географии задано), или даже просто ел.

Собственно, мотоцикл тот был не Лёнькин – откуда у семиклассника мотоцикл, да ещё в те годы! Мотоцикл был Лёнькиного старшего брата, как теперь понимал Бывший Булка, довольно-таки безалаберного и самонадеянного парня. Они жили втроём, Грибачевские: тётя Соня – их мать, Лёнька и этот брат – Лёва. Отец у них погиб на фронте.

Лёва!.. Чёрт знает, каким кумиром он тогда им казался. Взрослый, деньги зарабатывает, даже мотоцикл купил! Вокруг этого мотоцикла хороводился весь двор. Не только ребята вроде Булки, но даже и взрослые. Потому что это редкость была в те годы – собственный мотоцикл. (О собственных машинах тогда и понятия не имели, как о собственных самолётах.)

Да, мотоцикл… Сам же Лёнька ну просто не отходил от него. А братец был очень даже доволен. Ни тебе чистить, ни тебе мыть. Горючее залить – пожалуйста, цепь подобрать – пожалуйста, тормоза… Да там всего-то механизму в этом мотоцикле раз плюнуть, но тогда им, конечно, казалось: чуть не ЭВМ.

А Лёнька с мотоциклом освоился быстро – месяца за два… Он вообще был жутко способный, просто будущий академик Королёв. Хотя, конечно, теперь трудно говорить.

В общем, освоился. А Лёва и рад. Подумаешь, Лёнька по двору разок-другой проедется. Мотоциклу не убудет, правда?

Ну, а потом уж… Брат на работе, тётя Соня на работе. Стал ключи от сарая брать. Стал уже по двору и без Лёвы, стал уже и на улицу… Тогда у них на Коровьем броду за полчаса одна машина проедет, вот и всё "движение". И казалось им: что по двору, что по улице – одно и то же. То есть неопасно…

В общем, выехал Лёнька самостоятельно, а потом ещё раз, потом ещё. Что с Лёвой, что без Лёвы – вроде то же самое.

Вдруг все узнали: Гриба по Коровьему броду без ручек летает. Разгонится, руль отпустит и мчит, как памятник: руки на груди, ветер рубаху белую рвёт, волосы все назад улетели.

Потрясающее это жуткое чувство Бывший Булка испытал на себе, когда Грибачевский вдруг сказал ему:

"Хочешь, прокачу, Батон?"

***

Здесь надо пояснить, что у Булки было штук десять или двадцать разных прозвищ, но все хлебные. Его могли назвать Батоном, Бубликом, Пирогом, нежно – Бараночкой. Но самым, так сказать, главным всегда оставалось именно Булка.

Почему же у человека по фамилии Филиппов оказалось прозвище Булка (и прочая хлебопекарщина)? Неясно, верно?

Когда-то существовал булочник такой – Филиппов. После революции это долго жило – называть магазины именами их бывших владельцев. То был вроде как особый такой шик коренных москвичей. Даже после войны сохранялось: хлеба купить "у Филиппова", колбасы "у Елисеева", рубашку или штаны – "у Миляева-Карташова"…

Однажды так смешно получилось. Они гуляли с Лидкой вечером перед сном. Навстречу пьяный. Приглядывался, приглядывался… "Вы, – говорит, – Бывший Булка?" Оказалось, он был на два класса младше. Соученичок!

***

"Хочешь, прокачу, Батон?"

Они вывели мотоцикл из сарая – такой тяжёлый и неповоротливый, когда он был без движения. Мотоцикл всё время пьяно валился набок. Но Лёнька живо завёл его. Булка примостился сзади. Они проехали по двору. Потом очутились на улице.

Гриба сделал широкий круг на совершенно пустой площади, прибавил газу и помчался вниз по Коровьему. Булке сделалось весело и страшно. И хорошо, и в то же время завидно, что вот такую громадную и грохочущую машину ведёт его приятель, Гриба! Это было настоящим серьёзным делом без дураков, которым умели овладеть только взрослые, да и то не все.

Но здесь Булкины мысли вдруг оборвались. Он с ужасом увидел, что Лёнька, сняв руки с руля, спокойно причёсывается маленьким пижонским гребешком.

Это было, конечно, совершенно бессмысленным занятием – на таком ветру. Но Булка понял это уже значительно позже: вечером, когда всё вспоминал!

А тогда он испытывал лишь полный бессилия страх. Мотоцикл мчался сам собою по середине улицы. Прохожие, среди которых должен был бы оказаться и народ из их школы (а может, даже Колесова!), – прохожие ничего, наверное, просто не успевали сообразить. Мгновенный грохот – и мотоцикл уже метрах в ста. Что тут рассмотришь?

А Лёньке, конечно, казалось, что для всех эти секунды так же сладостны и ужасны, как для него и для Булки.

На самом деле он зря старался. Это был неэффектный трюк. Его мог понять лишь единственный зритель – тот, что был на заднем сиденье.

Во дворе Булка слез с мотоцикла… Грибачевский явно ждал от него каких-то слов. Булка молчал.

"Хочешь ещё прокатиться, Пирог?.. Чего же ты, забоялся?"

Именно из-за того, что он как раз "забоялся", Булка не мог ничего сказать. Надо было трясти Грибу и орать:

"Дурак! Ты что делаешь! Ты же грохнешься, как цуцик!.."

Но ведь это уже были слова не того Булки-семиклассника, а нынешнего взрослого Бывшего Булки, у которого у самого дочь учится в шестом.

Единственно, на что у него достало тогда мужества, – не хвалить Грибачевского. А были ребята, которые хвалили его. Но как знал Бывший Булка, никто не катался с Грибой дважды.

Кончался апрель. Уже на недели, на дни шёл счёт тому времени, когда школа последний раз выдохнет учеников своих на вольную волю, и они разлетятся, разъедутся по лагерям, по дачам, по заветным деревням.

Лёня Грибачевский погиб в самом зените своей страшной славы. Говорят, хотел прикурить на ходу, чиркнул одну спичку, вторую, третью. А прикуривать он, конечно, не умел. Да и кто сумеет прикурить на несущемся сквозь ветер мотоцикле!..

Переднее колесо соскочило с асфальтовой льдины, руль стал поперёк… Минут через десять примчалась "скорая". Но Лёню Грибачевского повезли уже не в больницу, а прямо в морг. По крайней мере так говорили потом ребята.

Сейчас, вспоминая всё это, он лежал в предутренней ночи, в тишине своей уютной квартиры, честно полученной за хорошую работу. То, что случилось с Лёней, случилось очень давно. Чуть не целая жизнь с тех пор прошла. Двадцать пять лет!

Да, верно. Двадцать пять. И сейчас он подумал вдруг, что совсем забыл Лёнькино лицо.

Чёрные волосы… Глаза… Он ещё некоторое время пытался вспомнить Лёню, потом понял, что это ему не удастся.

И тётю Соню он с тех пор не видел, и этого Лёву. Когда в конце июня он вернулся в Москву на короткие деньки лагерного пересменка, их во дворе уже не было: поменяли комнату и пропали…