Исповедь Дракулы - Артамонова Елена Вадимовна - Страница 6

Положение стало критическим. Когда Дракул сказал, что впереди всех ждет дальняя дорога, юный Влад просто не мог поверить в такой поворот событий. Его отец был князем, которому повиновались все знатные бояре, он вершил суд, его решения становились законом, и вдруг он, как преступник, тайком удирал из княжества, спасая свою жизнь. Тогда Влад еще был слишком мал, чтобы понять как эфемерна и непрочна власть валашских князей. Путь изгнанников лежал в Турцию…

Звон ключей прервал воспоминания. Прошлое казалось таким близким, реальным, но тихое позвякивание железа где-то в конце коридора мгновенно вернуло узника в сегодняшний день. Перед глазами вновь возникли неоштукатуренные стены камеры, забранное толстыми прутьями оконце. Тюремщики приближались. Сердце стучало все громче, заглушая шум шагов. Дракула понимал – сейчас его снова поведут на допрос, начнут выбивать необходимое им признание. Ощущение собственной беспомощности было невыносимо. Князь инстинктивно подался назад, вжался спиною в холодную стену, ожидая того момента, когда откроется дверь. Там, в коридоре, медлили, палачи отлично знали, что испытывают их жертвы в такие минуты… Влад стиснул кулаки и со словами молитвы на устах приготовился встретить очередное выпавшее на его долю испытание.

1463 год

«Если со смертью тела гибнет душа, как ошибочно полагал Эпикур, слава ничем не способна ей помочь: если же она живет и после освобождения от телесного бремени, что утверждают христиане и вместе с ними благороднейшие философы, то либо испытывает горькую участь, либо соединяется со счастливыми духами. Но в несчастье ничего не приносит наслаждения, даже слава, а совершенное счастье блаженных не умножается хвалою и не уменьшается хулою смертных. Почему же тогда мы так стремимся к славе доброго имени?..»

Взгляд скользнул по рукописи, поднялся выше, на миг остановившись на драгоценных фландрских коврах, украшавших стены, переместился на высокие своды, мерцающие позолотой фресок. Понтифик задумался. Скупой луч зимнего солнца упал на пурпурный бархат облачения, выхватил из полумрака профиль немолодого обрюзгшего человека с длинным носом, вздувшимися на висках венами, большими выпуклыми глазами и тонким, плотно сжатым ртом. На этом лице оставили свои следы пороки и болезни, сопровождавшие бурную, полную интриг и соблазнов жизнь.

Недолго пробыв в задумчивости, папа вновь обратился к предисловию своих мемуаров, оценивая, насколько он приблизился к совершенству формы, сколь удачно складываются в неповторимый узор полнозвучные латинские слова. Пий считал красноречие главным своим оружием и верил, что для того, кто владеет этим даром, в жизни поистине нет преград. Его собственная судьба тому подтверждение, – думал ли прославленный поэт Энеа Сильвио Пикколомини, когда император Фридрих III возлагал на его чело венок поэта, что, спустя не так уж много лет, он сменит этот венок на папскую тиару и станет главой церкви?[7] Поистине, неисповедимы пути Господни…

Но сущность человека оставалась прежней, вне зависимости от того, какое положение он занимал. Папа Пий II, так же как и поэт Пикколомини, не мог не писать – с юных лет он привык доверять свои сокровенные чувства и мысли бумаге, жить в собственном мире, сотворенном его же пером. Ныне, став главой Римской церкви, он задумал создать мемуары «Записки о достопамятных деяниях», в которых рассказывалось и о его жизни, и о важнейших политических событиях, достопримечательностях, увиденных во время долгих странствий, обо всем, что в той или иной мере волновало его душу. Обычно папа диктовал свои заметки писцу, почти не редактируя готовый текст, однако собирался серьезно проработать начало книги, ее первые строки были очень важны, ведь именно по ним судил читатель о мастерстве автора. Здесь Пий демонстрировал свое непревзойденное красноречие, умение изъясняться сложными, но безукоризненно выстроенными фразами. С самого начала, только-только задумав «Записки», он решил писать о себе в третьем лице – такая форма повествования позволяла отказаться от вынужденной скромности суждений и прямо высказывать то, что понтифик думал об окружающих и о значении собственной личности. Пий начал работать над «Записками» летом прошлого года, на данный момент они уже состояли из нескольких книг, но это было лишь началом огромного труда. Взгляд вновь скользнул по строкам предисловия:

«Покуда Пий II живет среди нас, его порицают и осуждают, когда угаснет, его же будут прославлять и о нем будут тосковать, тогда как он будет уже недосягаем. После его кончины утихнет зависть, и когда сгинут суетные чувства, расстраивающие рассудок, возродится истинная слава и определит Пию место среди знаменитых первосвященников…»

Пий отодвинул исписанные листы. Действительно, ему было вовсе не безразлично, каким предстанет он в глазах потомков, сумеют ли они по достоинству оценить его заслуги. Пока все складывалось против Пия. Он почти чудом стал понтификом, и хотя это событие произошло еще в 1458 году, град критики не утихал и по сей день. «Неужели мы посадим на место Петра поэта и будем управлять церковью по законам язычников?» – вопрошали враги нового папы римского. Ему не могли простить его прошлое, авторство фривольных произведений, дружбы с гуманистами, антипапой Феликсом[8] и германским императором Фридрихом[9]. Хищная свора в красных мантиях только и ждала, когда понтифик оступится, чтобы разорвать его на части. Взойдя на папский престол, Пий первым делом возвестил Европе об опасности, угрожавшей ей, и пытался убедить христианских правителей объединить их усилия против османов. На соборе, созванном в Мантуе в 1459 году, присутствовали депутаты многих стран, уже вступивших в боевые действия или только подвергавшихся угрозе вторжения. Там раздавались пламенные речи, говорилось о бедствиях, которые терпели христиане под гнетом неверных. Эмоций было много, как и пустых слов, сотрясавших воздух. Сам папа активно выступал против равнодушия тех, на кого Бог возложил защиту христианства, доказывая, что правители разных стран должны забыть о разногласиях и недоверии друг к другу, дабы объединиться в борьбе с общим врагом. Он собирался возобновить крестовые походы, сделать то, что не удалось папе Евгению IV, настойчиво призывал к единению христиан в борьбе с турецкой опасностью. Против такой точки зрения никто не возражал, но вот уже минуло три года, а результаты папских усилий трудно было назвать плодотворными. Для финансирования крестового похода требовались деньги, и после долгих раздумий Пий все же повысил налоги, чем вызвал большое недовольство граждан Рима. Из-за финансовых проблем начало похода пришлось откладывать несколько раз, и вот стало известно, что султан опередил крестоносцев, напав на Валахию. Пий подумал, что ему следовало прислушаться к страстным мольбам валашского князя, еще зимой умолявшего как можно скорее объединить силы христиан для решающего удара. Но папа принял решение о сборе денег только в начале мая, когда султан во главе огромной армии уже выступил из Константинополя, намереваясь покарать непокорную Валахию, и участь маленького княжества была практически предрешена. Теперь турецкая армия стояла у границ Трансильвании…

Папа отложил рукопись, поднялся из-за стола, прохаживаясь по комнате. Мысли о сиюминутной политической ситуации убили вдохновение, вернув на грешную землю. На самом деле положение было очень серьезным, и только он – наместник Бога на Земле, папа Пий II, мог защитить христианский мир от нависшей над ним угрозы. Но как?

Вошедший в папские покои молодой прелат доложил о полученном из Буды[10] донесении. Весть была долгожданной. Пий с несвойственной его возрасту и положению быстротой поспешно вскрыл письмо, начал читать. С каждой минутой его лицо становилось все мрачнее и мрачнее. Вести из венгерской столицы были недобрыми.