Мелкий бес - Сологуб Федор Кузьмич "Тетерников" - Страница 144

Мачигин покраснел, но бойко ответил:

— Что ж такое, разве я не вправе?

— Да разве же вы чиновник, а? чиновник? — заволновался Богданов, — какой вы чиновник, а? азбучный регистратор, а?

— Знак учительского звания, — бойко сказал Мачигин, и внезапно сладко улыбнулся, вспомнив о важности своего учительского звания.

— Носите палочку в руках, палочку, вот вам и знак учительского звания, — посоветовал Богданов, покачивая головой.

— Помилуйте, Сергей Потапыч, — с обидой в голосе сказал Мачигин, — что же палочка! Палочку всякий может, а кокарда для престижа.

— Для какого престижа, а? для какого, какого престижа? — накинулся на юношу Богданов, — какой вам нужен престиж, а? Вы разве начальник?

— Помилуйте, Сергей Потапыч, — рассудительно доказывал Мачигин, — в крестьянском малокультурном сословии это сразу возбуждает прилив почтения, — сей год гораздо ниже кланяются.

Мачигин самодовольно погладил рыженькие усики.

— Да нельзя, юноша, никак нельзя, — скорбно покачивая головою, сказал Богданов.

— Помилуйте, Сергей Потапыч, учитель без кокарды все равно что британский лев без хвоста, — уверял Мачигин, — одна карикатура!

— При чем тут хвост, а? какой тут хвост, а? — с волнением заговорил Богданов. — Куда вы в политику заехали, а? Разве это ваше дело о политике рассуждать, а? Нет, уж вы, юноша, кокарду снимите, сделайте Божескую милость. Нельзя, как же можно, сохрани Бог, мало ли кто может узнать.

Мачигин пожал плечьми, хотел еще что-то выразить, но Богданов перебил его, — в его голове мелькнула блистательная, по его разумению, мысль.

— Ведь вот вы ко мне без кокарды пришли, а, без кокарды! сами чувствуете, что нельзя.

Мачигин замялся было, но нашел на этот раз выражение:

— Так как мы сельские учителя, то нам и нужна сельская привилегия, а в городе мы состоим зауряд интеллигентами.

— Нет, уж вы, юноша, знайте, — сердито сказал Богданов, — что это нельзя, и если я еще услышу, тогда мы вас уволим.

[Мачигин в тот же день пожаловался писателям на Богданова: ужасный формалист, стесняет личную свободу, придирается даже к одежде и к покрою шляпы. Писатели сердито и презрительно фыркали, и обещали пропечатать Богданова.]

Людмила пришла к Саше благоухающая сладкою, томною и пряною японскою фуксиею. Она обрызгала Сашу приторно-пахучими духами. И удивил Сашу их запах, сладкий, но странный, кружащий, туманно-светлый, как золотящаяся ранняя, но грешная заря за белою мглою. Саша сказал:

— Какие духи странные!

— А ты на руку попробуй, — посоветовала Людмила.

И дала ему четырехугольную с округленными ребрами некрасивую баночку. Саша поглядел на свет, — ярко-желтая, веселая жидкость. Крупный, некрасивый ярлык, французская надпись — цикламен от Пивера. Саша взялся за плоскую стеклянную пробку, вытащил ее, понюхал духи. Потом сделал так, как любила делать Людмила, — ладонь наложил на горлышко флакона, быстро его опрокинул, и опять повернул на дно, растер на ладони пролившиеся капли цикламена, и внимательно понюхал ладонь, — спирт улетучился, остался чистый аромат.

Людмила смотрела на него с волнующим ее ожиданием. Саша нерешительно сказал:

— Клопом засахаренным пахнет немножко.

— Ну, ну, не ври пожалуйста, — досадливо сказала Людмила.

Она также взяла духов на руку, и понюхала. Саша повторил:

— Правда, клопом.

Людмила вдруг вспыхнула, да так, что слезинки блеснули на глазах, ударила Сашу по щеке, и крикнула:

— Ах ты, злой мальчишка! вот тебе за клопа.

— Здорово ляснула! — сказал Саша, засмеялся, и поцеловал Людмилину руку. — Что ж вы так сердитесь, голубушка Людмилочка? Ну, чем же по-вашему он пахнет?

Он не рассердился на удар, совсем был очарован Людмилою.

— Чем? — спросила Людмила, и схватила Сашино ухо, — а вот чем, вот чем, я тебе сейчас скажу, только ухо надеру сначала.

— Ой, ой, ой, Людмилочка, миленькая, не буду! — морщась от боли и сгибаясь, говорил Саша.

Людмила выпустила покрасневшее ухо, нежно привлекла Сашу к себе, посадила его на колени, и сказала:

— Слушай, — три духа живут в цикламене, — сладкой амброзией пахнет бедный цветок, — это для рабочих пчел. Ведь ты знаешь, по-русски его дряквой зовут.

— Дряква, — смеючись повторил Саша, — смешное имечко.

— Не смейся, пострел, — сказала Людмила, взяла его за другое ухо, и продолжала: — сладкая амброзия, и над нею гудят пчелы, это — его радость. И еще он пахнет нежною ванилью, — и уже это не для пчел, а для того, о ком мечтают, и это — его желание, — цветок и золотое солнце над ним. И третий его дух, он пахнет нежным, сладким телом, для того, кто любит, а это — его любовь, — бедный цветок и полдневный тяжелый зной. Пчела, солнце, зной, — понимаешь, мой светик?

Саша молча кивнул головою. Его смуглое лицо пылало, и длинные, темный ресницы трепетали. Людмила мечтательно глядела вдаль, раскрасневшаяся, и говорила:

— Он радует, нежный и солнечный цикламен, он влечет к желаниям, от которых сладко и стыдно, он волнует кровь. Понимаешь, мое солнышко, когда сладко, и радостно, и больно, и хочется плакать? Понимаешь? вот он какой!

Долгим поцелуем прильнула она к Сашиным губам, а сама дергала его за ухо. Саша затрепетал в ее объятиях от боли и темного сладостного чувства, закрыл глаза, и прижался к Людмиле. И темные, на смуглых щеках, длинные ресницы давали его лицу выражение жестокой и темной страстности.

Людмила задумчиво смотрела перед собою. Вдруг лукавая усмешка скользнула по ее губам. Она легонько оттолкнула Сашу, и спросила:

— Ты розы любишь?

Саша вздохнул, открыл глаза, улыбнулся сладко и тихо, и шепнул:

— Люблю.

— Большие? — спросила Людмила.

— Да всякие, и большие, и маленькие, — бойко сказал Саша, и встал с ее колен ловким мальчишеским движением.

— И розочки любишь? — нежно спросила Людмила, и звонкий ее голос вздрагивал от скрытого смеха.

— Люблю, — быстро ответил Саша.

Людмила захохотала, и покраснела.

— Глупый, розочки любишь, да посечь некому! — воскликнула она.

Оба хохотали, и краснели. Вожделение пылало в темных Сашиных глазах.

— Посеките, Людмилочка, хоть вы, — сказал он срывающимся голосом.

Людмила притянула его к себе, и повалила его на свои колени. Он барахтался, и смеялся.

— А меня ты любишь? — шепнула Людмила, наклонясь к нему.

— Люблю, — задыхаясь от возни, сказал Саша, — ведь ты же не розочка, хоть и розовые щечки.

— Поцелуй меня, — тихо сказала Людмила.

Саша закинул руки за Людмилину шею, и прижался губами к ее губам в долгом и сладком поцелуе, — и опять закрытые глаза, длинные ресницы на смуглых щеках придавали его лицу выражение слепой и неизбежной страстности. Людмила трепетала, и вздыхала, и нежилась в этих объятиях, сильных, и уже порочных, но еще невинных.

Невинные по необходимости возбуждения составляли для Людмилы главную прелесть этой связи. Они волновали, — и далеки были от грубых, отвратительных достижений…

Людмила щипнула Сашину щеку. Саша улыбался. Щека покраснела пятном. Это было красиво. Людмила щипнула за другую щеку. Саша не сопротивлялся. Он только взял ее за руку, поцеловал, и сказал:

— Будет вам щипаться, ведь и мне больно, да и свои пальчики намозолите.

— Туда же! — протянула Людмила, — больно, а сам какой комплиментщик стал.

Саша сказал:

— Мне некогда, много уроков. Приласкайте меня еще немножко, на счастье, чтобы греку ответить на пять.

— Выпроваживаешь! — сказала Людмила.

Саша покраснел. Людмила схватила его руку, и подняла рукав выше локтя.

— Нахлопать хотите? — спросил Саша, смущенно и виновато улыбаясь.

Но Людмила залюбовалась его рукою, повертела ее и так и этак.

— Руки-то у тебя какие красивые! — громко и радостно сказала она, и вдруг поцеловала около локтя.