Что забыла Алиса - Мориарти Лиана - Страница 20

Алиса послушно поплелась следом, готовая сыграть в любую новую игру, которую наверняка затеяла Элизабет, и даже поделиться леденцами (но только не теми, что в виде зубов, эти она любила больше всех). Они проходили по гостиной, за ней волочился воздушный шарик, и она увидела, что в гостиной полно незнакомых взрослых, которые толпятся вокруг мамы, которая сидит на кушетке, как-то странно откинув голову. Может быть, у нее голова болела. Алиса не позвала ее, потому что не хотела говорить со всеми этими незнакомыми взрослыми, и прошла вслед за Элизабет в ее комнату. Там Элизабет заявила: «Я хочу сказать тебе что-то очень плохое, так что давай надевай пижаму и залезай в постель, чтобы тебе не было очень больно».

Алиса не спросила: «Что? Что такое? Говори сейчас же!» – потому что ей было всего шесть лет и с ней никогда еще ничего не случалось. И потом, она всегда делала то, что велела ей Элизабет. Поэтому она радостно переоделась в пижаму, а Элизабет сходила за грелкой и положила ее в наволочку, чтобы не очень жгла. Еще она принесла столовую ложку меда, детское ментоловое масло «Викс» от простуды, полтаблетки аспирина и стакан воды. Всем этим пользовалась мама, когда они заболевали, и Алиса очень любила поболеть. Элизабет завернула ее в одеяло и втерла ей в грудь мазь, начала убирать волосы у нее со лба, как всегда делала мама, когда у одной из них сильно болел живот. Алиса закрыла глаза, радуясь всему хорошему, что несет с собой это состояние, хотя на самом деле у нее вовсе ничего не болело. Потом Элизабет сказала: «Теперь слушай плохую новость. Она тебя неприятно удивит, так что будь готова, ладно? Если хочешь, можешь даже сосать большой палец». Алиса открыла глаза и нахмурилась, потому что большой палец она уже давно не сосала, разве что день уж совсем не задавался, и даже тогда она засовывала в рот лишь самый кончик, а не весь палец. И тут Элизабет произнесла: «Папа умер».

Алиса совершенно не помнила ни что было дальше, ни что она почувствовала, услышав это. В памяти осталось лишь, как сильно старалась Элизабет оградить ее от «неприятного удивления». Только повзрослев, она с изумлением поняла, что и сама Элизабет была тогда совсем маленькой. Она позвонила сестре, чтобы поговорить об этом, чтобы поблагодарить ее, и забавно было, что Элизабет совершенно иначе помнила смерть отца и совершенно забыла, как укладывала Алису в постель.

Да, конечно, как-то раз Элизабет швырнула в нее маникюрными ножницами, и те вонзились сзади Алисе в шею. Но все равно…

А теперь Алиса открыла глаза и сказала Элизабет:

– Ты просто отличная старшая сестра.

– Вовсе нет, – ровным голосом ответила Элизабет, убрав руку с ее лба.

Обе помолчали несколько секунд.

– Либби, а ты-то счастлива? – спросила Алиса потом. – Ты, кажется…

Она не договорила, но на языке у нее висело: «…ужасно несчастна».

– У меня все в порядке.

Казалось, Элизабет тщательно подбирает слова и отбрасывает то одно, то другое. «Будь собой!» – хотела крикнуть ей Алиса.

– Видишь ли, – наконец произнесла Элизабет, – мне кажется, что наши жизни сложились не совсем так, как мы себе представляли, когда нам было по тридцать.

– Ну наконец-то! – раздался вдруг женский голос. – Вот ты где! Я уже думала, что не найду!

В ногах кровати стояла женщина, ее лицо было наполовину скрыто огромным букетом желтых тюльпанов.

Она опустила букет. Алиса растерянно заморгала.

9

– Мама? – выговорила Алиса.

В ногах кровати стояла ее мать, но это была совсем не та Барб Джонс, которую она помнила.

Прежде всего, хотя начинать можно было с чего угодно, волосы у нее были уже не короткие и не каштановые, и прическа не скромная, почти монашеская, которую она носила, сколько Алиса себя помнила. Волосы приобрели глубокий оттенок красного дерева и спускались ниже плеч, по бокам она выпустила две пряди, отчего смешно оттопырились ее острые, как у эльфа, уши. Сверху волосы были собраны заколкой в виде шикарного тропического цветка, сделанного из шелка. Ее мать, вечно неуверенная в себе, старавшаяся в любом случае оставаться за сценой, красившая губы дешевой помадой скромнейшего розового цвета, была накрашена так, будто собиралась на сцену. Помада была того же цвета красного дерева, что волосы, на веках лежали сиреневые тени, на щеках алели румяна, лицо было щедро намазано слишком густым и слишком темным тоном, и даже ресницы были – о ужас! – накладные. Она нарядилась в расшитый бусинами топ с бретелью-петлей вокруг шеи, туго затянутый в талии широким черным поясом, и ярко-алую юбку. Алиса приподняла голову и увидела, что этот костюм дополняют колготки в сеточку и босоножки на высоком каблуке.

– Ну как дела, дорогая? – сказала мать. – Я всегда говорила, что эти занятия степом слишком тяжелы для твоих суставов. Вот видишь, что получилось!

– Ты что, собралась на карнавал? – осенило Алису.

В таком случае все становилось более-менее ясно, хотя все равно удивительно.

– Да нет, глупышка, мы проводили демонстрацию в школе, а тут пришло сообщение от Элизабет. Я приехала прямо оттуда и даже не заскочила переодеться. Да, на меня косо смотрят, но я уже привыкла! Ладно, хватит об этом, расскажи, что случилось, что говорят врачи. Ты белая как полотно!

Мать присела на край кровати и похлопала ее по ноге. По ее руке скользнули блестящие браслеты. Как, мама загорала? И у нее такое декольте, что видна ложбинка между грудей?

– Какую демонстрацию? – спросила Алиса, не в силах отвести глаз от экзотического создания, сидевшего перед ней.

Это была и мама, и не мама. В отличие от Элизабет, морщинок у нее не прибавилось; толстый слой тона выравнивал ее лицо, и от этого она выглядела моложаво.

– Мама, у Алисы большой провал в памяти, – пояснила Элизабет. – Она совсем не помнит, что было после девяносто восьмого года.

– Вот оно что! – откликнулась Барб. – Мне это совсем не нравится. То-то она слишком бледно выглядит. У тебя, по-моему, сотрясение. Не засыпай! При сотрясении ни в коем случае нельзя засыпать. Алиса, дорогая, делай что хочешь, только не смей засыпать!

– Ерунда, – возразила Элизабет. – Этого уже давно никто не советует.

– В общем-то, точно я не знаю, но совсем недавно я читала что-то похожее в «Ридерз дайджест» о маленьком мальчике Энди. Он ударился головой, когда катался на маленьком велосипеде в буше, с внуком Сандры случилось то же самое, и я бы лично ни за что не разрешила Тому кататься на таком, потому что это очень опасно, даже в шлеме, а на маленьком Энди шлема не было, или, может быть, его звали не Энди, а Эрни, очень забавно – такое старомодное имя, сейчас так почти никто и не называет…

– Мама… – вклинилась Алиса, прекрасно зная, что из лабиринта Энди и Эрни она может выпутываться еще очень долго.

Мать была болтливой на грани патологии, хотя обычно на людях, как теперь, она понижала голос так, что приходилось то и дело раздраженно бросать ей: «Мам, погромче!» Если она не была близко знакома с человеком по меньшей мере лет двадцать, то могла неожиданно замолчать на середине предложения, точно выключали радио, низко опускала голову, старалась не смотреть в глаза, улыбалась неприятно-застенчиво. Она была так стеснительна, что, когда Алиса с Элизабет учились в школе, чуть ли не заболевала перед каждым родительским собранием, возвращалась домой бледная, и ее так трясло, что она не помнила ни слова, сказанного учителями, как будто важно было лишь присутствовать на собрании, а не слушать. Элизабет всегда выходила из себя, так как желала знать, что хорошего сказали о ней учителя. Алисе было все равно: она и так знала, что большинство учителей о ней понятия не имеют, ведь свою застенчивость она унаследовала от матери – будто неприятное для окружающих заболевание вроде экземы.

А теперь мать говорила не громче, чем обычно, – вернее, чуть громче, чем было необходимо, – и не бросала вокруг осторожные взгляды, проверяя, нет ли, случайно, рядом незнакомца. Она как-то по-новому держала голову, выдвинув вперед подбородок и напрягая шею, точно павлин. Она кого-то напомнила Алисе, но кого именно, она не могла вспомнить, однако совершенно точно это был кто-то знакомый, только его имя никак не приходило на ум.