Цирк Умберто - Басс Эдуард - Страница 80

— Вы и ваш цирк, герр Вашку, должны быть готовы ко всему, — дружески наставляли они его. — Цирк — бесспорно, прекрасное и заманчивое предприятие, но ведь с точки зрения экономической — это, так сказать, иждивенец. Пока людям хорошо живется — цирку море по колено, но как только мир охватывает лихорадка, первое, от чего он отказывается, — это развлечения. Panem et circeness — хлеба и зрелищ! Благословенно время, порождающее подобный лозунг. Но едва конъюнктура ухудшается, лозунг оборачивается дилеммой: либо хлеб, либо зрелище, — вы должны быть готовы к тому, что голодный желудок останется глух к вашим фанфарам. Такова судьба цикад — они стрекочут громче всех, пока стоит теплое лето, но первыми умолкают, едва ударит мороз.

— Какие же мы иждивенцы?! — защищался слегка задетый Вашек. — Мы трудимся по крайней мере так же добросовестно, как и все.

— Да. Но ваш труд не создает материальных ценностей. Вы доставляете миру развлечение — и только, не умножая его богатств.

— И только?.. А то, что мы кормим около тридцати семей и способствуем процветанию таких фирм, как, например, ваша, это не в счет?

— Так-то оно так. Но ведь и наше дело — в некотором роде излишество в жизни общества, и нам приходится учитывать, что в случае кризиса фирме тоже не поздоровится. Поэтому мы давно уже не ограничиваемся поставками одним лишь циркам, мы снабжаем теперь и зоологические сады. Там по крайней мере можно рассчитывать на сострадание — люди не дадут животным погибнуть, а тем самым выручат и нас.

— Но как долго, по вашему мнению, продлится упадок?

— Года четыре, а то и все пять. Упадок наблюдается повсеместно. И, пока все окончательно уляжется, пройдет, пожалуй, не менее семи лет.

Это было сказано со всей ответственностью, и Вашек уезжал из Гамбурга еще более озабоченный. По всем его расчетам и предположениям цирку Умберто надлежало уже сидеть на мели. Подсчитывая благополучные и неблагополучные дни в месяце, благоприятные и неблагоприятные месяцы в году, он неизменно получал дефицит и никак не мог понять, из каких средств Стеенговер покрывает его. Размеров личного состояния Бервицев он не знал. Судя по слухам, тесть давно уже израсходовал все сбережения, сделанные им в лучшие времена. И все-таки деньги должны были откуда-то поступать, хотя бы по капле, ибо Стеенговер, пусть с трудом, но все же оплачивал счета и не испугался даже нового заказа на афиши. Вашек частенько делился своими мыслями с отцом, когда во время летних странствий им удавалось выкроить минутку-другую для доверительной беседы. Карас-старший проявлял интерес к тому, о чем говорил ему Вашек, интерес и озабоченность — ведь от успехов цирка зависело благополучие его сына и будущее внука. И чего при всей своей проницательности, не замечал Вашек, то со временем благодаря выработанной за долгие годы наблюдательности обнаружил его отец.

Однажды осенью, уже после возвращения в Гамбург, старый Карас подмигнул сыну, приглашая его на что-то взглянуть. Он привел Вашека в небольшой закуток перед комнатой, унаследованной Кергольцем от Гарвея. Там лежала груда старой обуви, из которой Карас выудил и молча протянул сыну пару дамских туфель.

— Что это? — спросил Вашек, недоуменно вертя их в руках.

Отец, по-прежнему молча, взял у него из рук то, что когда-то было туфлями, снова положил их на кучу старья, вывел сына на улицу и там взял его под руку.

— Алисе Керголец велено отнести это сапожнику. А то, что я тебе показал, — последние туфли госпожи Бервиц. Госпожи Бервиц, Еленкиной матери! Помнишь, какая это была всегда нарядная дама? Она не одевалась как попугай, но обувь носила отменную! Иной раз придет на конюшню бог весть в чем, но глянешь на ботинки — и сразу видишь, что пришла дама. Знатная дама. Ни по чему так не узнаёшь благородного человека, как по обуви. И эта самая дама целое лето проходила в одних туфлях, вон до чего доносила! И все-таки не выбрасывает их, а отдает в починку. Так-то, брат, по этим туфлям сразу определишь, что дело табак.

— Мамаша вообще очень бережлива… — возразил было Вашек, не осознав еще значения сделанного отцом открытия.

— Нет, тут не то, — убеждал его Антонин. — Такая дама, как твоя теща, не потерпела бы стоптанных туфель, имей она возможность купить новые. Когда-то у нее водились собственные деньжата. Ты сам не раз говорил, что за все гостинцы, которые госпожа Бервиц ежедневно покупала зверям, она платила сама. А теперь я скажу тебе еще кое-что: с тех пор как мы вернулись в Гамбург, она ни разу не была в зверинце.

— Не может быть!

— Говорят тебе — ни разу! Звери ждут ее в обычное время, льнут к решеткам, визжат, мяукают, ревут, канючат, но госпожа Агнесса не появляется.

— Почему же?

— Не стало денег на гостинцы, вот в чем загвоздка. На рогалики, на мясо, на репу, на сахар, которые она приносила животным из года в год. Госпожа Агнесса сидит без денег, говорю я тебе, все, до последнего гроша, сожрал цирк.

Вашек только качал головой. Да, похоже на правду. Этим все и объясняется. И он снова испытал прилив глубокого уважения к женщине, которая молча и незаметно приносила жертву за жертвой.

Прошло немного времени, и догадка отца подтвердилась. В ту зиму на столе у Стеенговера распухла пачка неоплаченных счетов, а рядом с нею стопка уведомлений: явление, доселе небывалое. Никто не проклинал судьбу, не заламывал рук, но о чем бы они ни думали, перед ними неотступно маячил призрак нищеты. Нужда подползла и к семейному столу Бервицев: на белоснежную скатерть ставились теперь только картофель да кофе. Вашек снова начал упрашивать тестя продать часть зверинца и облегчить тем самым положение цирка.

— Я сказал уже, что не пойду на это, — вновь ответил ему Бервиц. — Полумера меня не спасет, сбыть большую часть животных, которых все равно потом придется покупать, — значит нанести цирку ущерб. Продавать слонов или лошадей, когда они никому не нужны, и приобретать снова, когда они будут на вес золота, — это безумие. Гаудеамус говорит, что во всех цирках и зверинцах дела плохи. Тем больше выгадает предприятие, которое сумеет перенести трудности, сбережет силы и окажется впоследствии крепче соперников. Нужно выдержать, как вот мы с матерью выдержали тогда, добираясь из Тегерана в Царьград.

Попытки доказать, что цирк Умберто был в то время гораздо меньше и потому легче переносил невзгоды, что сами невзгоды не носили тогда столь затяжного характера, наталкивались на несокрушимое упрямство Бервица.

— Большой цирк, — большие трудности, таков уж наш удел, — возражал он, — ну, да чем тяжелее испытание, тем слаще вознаграждение.

Когда же Вашек заметил, что скоро они окончательно запутаются в долгах, страх перед которыми помешал им поехать в Швецию, что в одни прекрасный день они вообще останутся без гроша, Бервиц вспылил:

— Пока что я здесь капитан! Я! И наш корабль до сих нор плывет. Когда же понадобится бросить штормовой якорь, я сумею его раздобыть!

Поседевшая за последние годы Агнесса настойчиво просила мужа поделиться своими планами. Что, если все их усилия окажутся тщетными?

— У меня есть один сильный козырь, — многозначительно провозгласил тот. — Мы можем продать здание. Оно находится в центре города, и стоимость его необычайно возросла. Гаудеамус говорил мне, что Кранц получил за свою лачугу на Фридрихштрассе восемь миллионов марок, а новый, великолепный дворец выстроил за четыре. Кто нам мешает поступить так же? Но я верю, что мне удастся обойтись продленными кредитами. Ну, стану на некоторое время недобросовестным плательщиком. Уж так и быть, приму на склоне лет этот позор на себя, он не падет на Вашку, который только еще начинает. Переждем кризис должниками, но зато, когда все уляжется, нам будут завидовать. Если же понадобится приобрести новых животных и вложить в предприятие дополнительные средства, я продам здание, расплачусь с кредиторами и передам Вашку дело в полном порядке, без единого долга, с неплохим капитальцем.

После такого признания у всех отлегло от сердца. Расчет Бервица и Агнессе и Вашеку показался верным, а положение с долгами не столь уж безнадежным. Между тем Бервиц продолжал настаивать на том, чтобы их семейные расходы и впредь оставались по возможности скромными.