Большая Хета сердится - Бороздин Виктор Петрович - Страница 2

Мать всё шла. Иногда останавливалась, разгребала подтаявший снег и, запустив глубоко когти, вырывала с корнем какие-то былинки и съедала. Медвежата тоже попробовали эти былинки, но они показались им невкусными.

Тут налетел ветер, с гулом и свистом. Он был невидимый, но такой напористый, что валил с ног. Мать не испугалась.

«Идёмте, идёмте», — спокойно звала она.

Так вот кто шумел наверху, когда они дремали в своей берлоге! Это был всё время куда-то несущийся ветер. Умка сразу понял, что ветер нельзя ни ударить лапой, ни укусить. А сам ветер может дёрнуть за шерсть, за уши и за хвост.

Потом вдруг вместе с ветром налетело невероятное множество белых пушинок. Они залепляли глаза, нос. Спотыкаясь, ничего не видя, медвежата попытались спрятаться за мать, но пушинки находили их и там. Умка высунул язык, и пушинки захолодили его. Это же снег — сразу понял Умка. Тот самый снег, что у них под лапами и на горе, с которой они скатывались. Их берлога тоже из снега, и он любил его лизать.

Ветер задул ещё страшнее, и что-то оглушительно загремело, ухнуло, затрещало совсем рядом. Огромные мокрые глыбы полезли друг на друга, разламываясь, переворачиваясь, на них налезали новые глыбы и тоже с грохотом разламывались. Осколки летели далеко в стороны. Один упал возле них. Умка с перепугу даже растянулся. Но, взглянув на мать, увидел, что она не испугалась. Значит, и этот грохот для них не страшен.

Сестрёнка первой подбежала к гладкому блестящему обломку и стала грызть его. Умка бросился за нею: надо же было узнать, что это такое. Обломок был холодный, всё равно что снег, только твёрдый и горьковатый. Это был лёд. Так Умка познакомился со льдом.

Грохот постепенно прекратился, и пласты льда перестали двигаться. Ветер поутих, и снег тоже. Ветер насвистывал в уши: «Теперь видел, какой я бываю?! Но это ещё что! Когда я по-настоящему разойдусь, я и не такими льдами могу ворочать!»

Вскоре они увидели гору, на бурых уступах которой было полным-полно таких горластых и суматошных птиц, что Умка сначала даже присел на задние лапы. Но тут же ему захотелось добраться до них, и он, пересилив неудовольствие, побежал к горе. Что он будет делать с птицами, он не знал, но, наверное, ему будет очень весело!

А гора не разрешала, чтобы в неё впивались когтями. Она была твёрдая, из гранита. Когти скользили, Умка сердился, работал всеми четырьмя лапами, но не смог добраться даже до первого уступа. А птицы, шурша крыльями, носились над ним. Одна чёрная, с крючковатым клювом проскрипела что-то насмешливое и уплыла по воздуху.

Птичья гора уходила далеко ввысь. А выше нее был только снежный потолок огромной берлоги. В этой берлоге жили птицы и горы, летучие снежинки, ветер и льды… А теперь и они, медведи, будут жить. Умке здесь нравится. Он уже налетел было на сестрёнку, чтобы затеять возню, но остановился.

Первая встреча с двулапым

Мать шумно тянула носом, принюхиваясь. Медвежата подбежали к ней и тоже стали принюхиваться. Если мать тревожится, значит, им грозит опасность.

«За мной!» — коротко приказала мать и направилась к тем самым завалам льда, торосам, которые совсем недавно лезли друг на друга и кувыркались, а теперь притихли.

«Не-е-т, скорее в нашу старую берложку, — решил Умка, — там есть где спрятаться, там нас никто не найдёт!»— И побежал назад, туда, откуда они только что пришли. Но мать мгновенно оказалась возле него и лапой так дала ему под зад, что он несколько раз перевернулся через голову. И, вскочив, забыл про всё: и про берложку, и про птиц, что носились над ними, — опрометью помчался следом за матерью. Рядом так же быстро бежала сестрёнка. Она повизгивала не то от страха, не то от радости, что мать всыпала не ей, а ему.

На пути у них оказалась широкая полоса воды, разводье. Мать коротко рявкнула: не отставайте! Кинулась в воду и поплыла. А они с сестрёнкой замешкались на краю льдины. Они впервые видели так много воды. Страшно было прыгать в незнакомую глубину — вон у матери только голова снаружи! И страшно было оставаться здесь одним.

Зажмурив глаза, Умка махнул вниз и животом плюхнулся в воду. И сразу заработал всеми четырьмя лапами — это же просто, будто бежишь по снегу. Умку никто не учил плавать, и в воде он очутился впервые, но он плыл!..

Сестрёнка, пофыркивая, плыла рядом. Мать уже выбралась на льдину и, урча, поторапливала их. Наконец и они ткнулись носами в голубую отвесную стенку. И сразу стали карабкаться вверх. Лёд — не гранит, когти легко впивались в него. Всё же карабкались они, наверно, не так быстро, как надо было, и мать поддала лапой одному, другому, не сильно, но так, что они мигом очутились на льдине. Стряхнули с себя воду и снова побежали.

Они уже были у завала льда, где сколько угодно маленьких и больших берложек — в какую хочешь, в ту и прячься! — когда позади послышались отрывистые голоса, и к тому месту, с которого они только что прыгали в воду, подбежали, скаля зубы и громко сердясь, такие же, как они, четверолапые, но остромордые звери.

Мама-медведица сказала: «Это собаки». Они метались по краю льдины, ища место, откуда удобнее прыгнуть в воду.

Увидел Умка и Двулапого. Он тоже подбежал к краю льдины. Но он не рычал, не скалил зубы, да и были ли они у него?.. Он махал медвежатам передней лапой, озорно подпрыгивал и звонко кричал:

— Умки, не уходите, вернитесь!

Он звал их поиграть с ним, звал весело, и Умка почуял, что этот Двулапый такой же детёныш, как он и Ума. Умка, может, и захотел бы поиграть с ним, покататься на брюхе вот с этих ледяных глыб, но собаки… Они вот-вот кинутся в воду, погонятся.

Здесь, по другую сторону разводья, медведи были в безопасности. Торосы для них всё равно что дом родной. Нет ни одного живого существа, которое могло бы так ловко перебираться с одной ледяной глыбы на другую, как медведи. Медвежата, хотя попали в торосы впервые, освоились там сразу.

Да, вон ещё когда он впервые увидел Двулапого. И до сих пор не может понять, почему мать опасается Двулапых?

Отвага матери

А зубастых собак мать-медведица не боится.

Однажды, когда она выслеживала нерпу, на неё налетела целая свора собак. Они окружили её, с лаем бросались, старались цапнуть.

Медведица, сидя, лениво отмахивалась от самых назойливых. И лишь когда почуяла приближение Двулапого, ринулась на них, раздавая тумаки когтистыми лапами, так что собаки с визгом разлетались в стороны. Расшвыряв свору, она скрылась в торосах, где они с Умой, дрожа, ожидали её. Собаки в торосы не побежали. Оказалось, что они боятся не только воды, но и торосов, потому что совсем не умеют лазать по ним.

Сколько раз Умка убеждался в бесстрашии матери-медведицы!

Как-то у них долго не было еды. Нерпы куда-то уплыли, а куда — неизвестно. В поисках добычи они шли и шли, перебираясь с одной льдины на другую, мать-медведица вставала на дыбы, тянула шею, осматривала всё вокруг, раздув ноздри, принюхивалась, но так и не могла уловить ни малейшего признака нерп. Они отощали, бока у матери запали, шкура свисала складками, у него и Умы совсем мало осталось сил.

И когда им стало уж совсем худо, ветер — их спаситель — вдруг принёс чуть уловимый запах: этот запах подсказывал, что где-то недалеко им есть чем поживиться! Они прибавили шагу и вскоре увидели на краю льдины лежбище моржей.

Он и Ума обрадовались, что моржей так много. Они так обрадовались потому, что ещё не знали, как трудно охотиться на моржей.

А мать знала. Она легла и долго присматривалась к моржам. После трудной и бесплодной ходьбы по льдам набиралась сил.

Потом, приказав им не шевелиться, стала неслышно подбираться к лежбищу. Она не шла, а еле заметно для глаз ползла. То и дело кто-нибудь из моржей поднимал голову, осматривался, не грозит ли опасность. И всякий раз медведица замирала, сливаясь со снежными наносами. Голова моржа опускалась. Тогда она снова ползла.