Записки десантника - Золотарь Иван Федорович - Страница 3

Я называю количество пулеметов, автоматов, взрывчатки, упакованных в мешки и приготовленных для отправки в бригаду со следующими самолетами.

— Несу-у-ут! — проносится в этот момент по поляне радостный крик.

Но радость оказалась преждевременной. Партизаны отряда Захарова принесли только парашют.

— А где же мешок? — сухо спросил Лопатин.

— Мы обыскали всю поляну вокруг того места, где обнаружили парашют, но груза нигде не оказалось, — доложил Захаров.

— Странно, куда же мог деваться мешок? — промолвил Рудак. — Тут что-то не то…

— Да он, наверное, оторвался в воздухе от парашюта и лежит сейчас где-нибудь в кустах. Как его найдешь в такой темноте? — оправдывался Захаров.

Густые брови Лопатина сердито метнулись к переносице, глаза сощурились. Чертами лица и всей фигурой Лопатин напомнил мне в этот момент Чапаева. Недоставало только чапаевских усов.

— Володя! — обратился он к Рудаку. — Возьми с собой людей и пойди на розыски мешка сам. Осмотри хорошенько всю местность.

Рудак отправился было исполнять приказание, но в этот момент показались Качан, Капшай и Ржеуцкий с грузовым мешком. Они нашли его на другой стороне поляны.

Пока распаковывались мешки и распределялся по отрядам груз для переноски на базу, показалась луна. Загасив костры, мы тронулись в путь. Пройдя небольшое расстояние поляной, колонна углубилась в лес, дохнувший на нас острыми запахами хвои, прелых листьев и болота.

Чувствовалось приближение утра, когда мы ступили на партизанские кладки — толстые, очищенные от сучьев длинные стволы вековых сосен, положенные в один ряд на топкое болото. По скользкой поверхности стволов идти было трудно. Движение сильно замедлилось. Пока мы преодолели полукилометровый путь до места стоянки бригады, двое или трое москвичей свалились с кладок в болото. Соскальзывали не раз и сами партизаны.

— Что, дружище, решил прогуляться по болотенштраосе?! — подтрунивал в таких случаях над неудачником Петр Иванович Набоков.

И по колонне ветерком проносился смех.

Но вот, наконец, мы на твердой земле. На востоке небо уже зарумянилось зарей, когда мы стали расходиться по землянкам.

Меня повел к себе Рудак. Усталый, я повалился на партизанский топчан, сбитый из березовых жердочек и покрытый сеном, и тут же заснул крепким предутренним сном.

Глава вторая. «Сов. секретно»

Кабинет полковника Нивеллингера, начальника борисовского филиала военной разведывательной службы «Абвер» и руководителя 93-й диверсионно-разведывательной школы, скрытой в лесу, в двух километрах от Борисова. Полковник раздражен. Пройдясь в волнении несколько раз по кабинету, он останавливается у окна, с минуту рассматривает голые, еще не покрытые листвой нестройные ряды берез, скользит глазами вдоль прямой линии колючей проволоки, увенчивающей высокий глухой забор, задерживает взгляд на возвышающейся слева будке часового, потом медленно возвращается к столу. На столе распечатанный пакет с грифом «Сов. секретно». Сердито покосившись на пакет, полковник решительно нажимает кнопку звонка. Входит адъютант.

— Свяжитесь с управлением ТОДТ[1]. Вызовите зондерфюрера Ремера и прикажите ему срочно направить ко мне военнопленного номер девятнадцать-двадцать. К пятнадцати ноль-ноль туда же вышлите мою машину.

— В чье распоряжение, господин оберст?

— Зондерфюрер знает. Выполняйте.

— Слушаюсь, — быстро говорит адъютант и уходит.

Полковник грузно усаживается в кресло и придвигает к себе телефонный аппарат.

— Первый!.. Майор Вольф? Добрый день. Вы, конечно, получили инструкцию имперского комиссара? Так… Что? Нет, барон еще не вернулся. Нам надо собраться… Намеревались сегодня быть у меня?.. Отлично. Я предупрежу Кёринга и Берке. Во сколько вас ждать?.. В восемнадцать ноль-ноль? Хорошо. Жду.

Нивеллингер кладет трубку и откидывается на спинку кресла.

На вид полковнику лет пятьдесят. Почти двухметрового роста, широкий в плечах, с объемистым животом и толстой, обросшей редким седым волосом шеей, он выглядит весьма внушительно. Красное, лоснящееся лицо его с высоким лбом и поблескивающей над ним лысиной, маленькие бегающие глазки, крупный крючковатый нос и жесткое очертание губ выдают в нем человека волевого, хитрого и изворотливого.

Двадцать три года его жизни прошли в России. Одно время этот глубоко законспирированный агент германской военной разведки сумел даже пробраться в кадровый состав Советской Армии и дотянуться до должности начальника отдела одного из военных округов. Но вот вражеские гнезда разгромлены, и Нивеллингеру с большим трудом удается ускользнуть в Германию. Здесь он надеялся увидеть себя в чине генерала и получить руководящую должность в имперском управлении военной разведки. Но его произвели только в чин полковника и с началом войны, как опытного специалиста по СССР, в совершенстве знающего русский язык, направили на восточный фронт. Вскоре он получил назначение в Борисов. Самолюбие полковника было уязвлено. «А все проклятое происхождение!» — не раз с горечью размышлял он. Нивеллингер был сыном мелкого торговца. «Взять барона фон Ранке, например, — ни ума, ни таланта. Чем он проявил себя? Работал, как и я, разведчиком в СССР. А с каким успехом? Самым посредственным».

И этот, по мнению Нивеллингера, недалекий человек был вице-министром, а теперь — доверенное лицо у имперского комиссара Белоруссии фон Кубе, чаще бывает в Минске, чем в Борисове, и дает «руководящие указания» ему, Нивеллингеру, которого даже не считает нужным приглашать на оперативные совещания в Минск. Именно по настоянию барона Нивеллингеру навязали руководство разведывательной работой среди партизан, и как он ни старался убедить фон Ранке, что все его, Нивеллингера, внимание должно быть обращено на подготовку и заброску опытных диверсантов и разведчиков за линию фронта, тот заставил его заниматься и засылкой разведчиков в партизанские отряды.

В только что полученной полковником «совершенно секретной» инструкции выражается недовольство деятельностью Нивеллингера. «Великосветский хлыщ! — возмущается полковник. — Видно, снова что-нибудь насплетничал Кубе». Нивеллингер со злорадством припоминает топорные, по его мнению, планы барона. «Чего стоит его дурацкая затея с истреблением партизанских командиров! А план засылки в отряды отравителей? Позор! И теперь этот безмозглый идиот валит всю вину на меня. Ну нет, шалишь! Пока эта расфуфыренная кукла лебезит в Минске перед личным другом фюрера, я проведу в жизнь свой план. Я им покажу настоящую работу!».

— Военнопленный девятнадцать-двадцать по вашему вызову прибыл, — прерывает адъютант желчные размышления полковника.

— Пусть войдет. Машина выслана?

— Так точно, господин оберст!

— Можете идти.

Нивеллингер достает из стола карту Борисовского района с отметками мест расположения партизанских баз и, отчеркнув красным карандашом одну из таких пометок, надписывает: «19–20».

В кабинет робко входит высокий изнуренный человек в поношенной форме советского военнослужащего.

— Прошу садиться, — вежливо, но строго приглашает полковник.

Вошедший сел. Несколько секунд Нивеллингер рассматривает его молча, потом говорит:

— Вы в прошлом офицер Красной Армии, Об обстоятельствах вашего пленения и о вашей дальнейшей работе на пользу Германии мне известно.

Выдержав долгую паузу, во время которой он продолжал рассматривать сидящего перед ним истощенного, давно не бритого человека, полковник продолжал:

— Ваша родина стонет под гнетом большевиков. Освободить ее — такова наша, а теперь, надо полагать, и ваша задача… Но для этого требуются новые усилия.

Человек под № 19–20 беспокойно настораживается.

— Вас намечено отправить на строительство прифронтовых укреплений, не так ли?

— Да, через полмесяца я должен выехать с группой оканчивающих курсы русских специалистов под Брянск, — тихо говорит военнопленный.