Человек дейтерия - Раин Олег - Страница 16

— А где?

— Ну… Где-нибудь в пространстве, — Гриша неопределенно покрутил рукой в воздухе.

— Или в нас самих, — предположил Степа. Тряхнув головой, рассмеялся. — Мрак полный, а?

— Ага.

— Наверное, чудаки мы с тобой, Гриня.

— Почему чудаки!

— А что ты так испугался?

— Я не испугался, — Гришка понял, что врет. Само собой, испугался. То есть выпендриваться-то они все не против — обриться, там, лысоидом, пиджак надеть в клеточку, а вот чудаками прослыть? На фиг нужно!..

— Ясное дело, испугался, — Степа спокойно кивнул. — Только если боишься, не лезь в живопись. Вообще не рисуй, не пиши, не сочиняй музыку. Потому что все нормальные творцы всегда были чудаками.

Гриша фыркнул.

— Нормальные — и чудаками?

— А что ты удивляешься? Все условно. Для обычных людей норма — одно, для чудаков — другое.

— Альберт Игнатьевич говорил, что нетворческих людей не бывает в принципе.

— Это потому, что Альберт Игнатьевич добрый, — вздохнул Степа. — И детей любит. У него, наверное, ангелов-хранителей не меньше взвода. Ни Саймоны ему в жизни не попадались, ни психи вроде наших папаш.

Гриша враз поскучнел. От отца вчера снова перепала головомойка. А все из-за приглашения на снегоборьбу. Не он, понятно, приглашал, — записка от завуча, а досталось все равно Гришке.

— Ты это… — он просящее поглядел на Степу. — Может, останешься сегодня на ужин?

Степан поглядел на свои командирские часы, почесал голову.

— Что, снова поцапались?

— Ну… Вроде того.

Степан вздохнул.

— Неуживчивый вы народец. Прямо хоть стреляйся.

— А чего он дерется?

— Злишься, наверное, на отца?

Гришка опасливо покосился на дверь, хотя и знал, что дома кроме них никого нет. Тихо признался:

— Прямо ненавижу иногда…

Степа спокойно кивнул.

— И удрать, небось, мечтал не раз, и спрятаться черт-те где… Знакомо. Только ты, вот что… Есть такой хороший прием: возьми да представь, что он умер.

— Чего?!

— А как ты хотел? Сердишься, вот и вообрази, что бумс — и не стало его однажды. Все кругом в трауре, гроб стоит, цветы, и ты рядышком — доволен во весь рот.

— Почему это я доволен! — вскипел Гришка.

— Откуда мне знать…

— Сам же говоришь!

— Я только предполагаю. А ты возьми и попробуй представить свое состояние. Хорошо тебе будет или плохо?

Гришку даже в жар бросило. И представлять ничего не захотелось. Наоборот, — захотелось, чтобы Степа скорее заткнулся и никогда больше не городил подобной чепухи.

— А-а-а! Вот тебе и ответ. — Степа говорил тихо, не улыбаясь. — Чуть вообразил, и сдулась злобушка. Сдулась, верно? Потому что все твои бедки-обидки, по сути, полная фигня. И лучше уж так, чем никак. А прощать, между прочим, — удел сильных.

— Как это сильных?

— А так. Это, кстати, не я сказал — кто-то из древних.

— Греков, что ли?

— Может, и греков, не помню. Мудрецов в те времена повсюду хватало — в Китае, в Японии, в Африке даже… Короче, мысль простая: если любишь, прости. Своих-то — совсем стремно не прощать, согласен?

Гриша неуверенно кивнул.

— Ну а согласен, значит, принимайся мозги чистить. Сам же виноват во многом.

— Это я виноват?! — изумился Гриша.

— Ну не я же! Взрослеть пора, Гришенька. А то чешешься, как шимпанзе, и ходишь, как японка какая.

— Почему это как японка?

— А ты видел, как они ходят? Вот такусенькими шажочками. Только японки в узеньком кимоно да еще на деревянных неудобных колодках, а ты в нормальной обувке — и все равно семенишь. Сам практически провоцируешь, чтобы подошли и дали по маковке.

У Гриши даже губы задрожали от обиды.

— Ты это… Чего лепишь-то?

— А ты не дуйся, я ведь хочу, чтобы ты защищаться умел. Нельзя всю жизнь новорожденным прожить, — Степа досадливо отвернулся. — Я ведь, Гриш, тоже не из самого сдобного теста сделан. И псих, и хищник. Потому и знаю, что чувствует Саймон или этот твой… Леший, что ли? Вот… Стоит им тебя увидеть, у них сразу руки чешутся, понимаешь?

Гриша честно помотал головой.

— Рефлекс, Гринь. Как у всех нормальных хищников. То есть, когда видят кого послабее, сразу тянутся схватить и придушить.

— Но ты ведь не душишь.

— Потому что я не гад, — Степа заволновался. — Хищник, но не гад. И потому если возьмусь кого душить, так выберу какого-нибудь Лешего или Саймона.

— То есть все наоборот?

— Ну, типа того, — Степа вздохнул. — Путаница, конечно, но тогда и рисовать бы не вышло, понимаешь?

Гриша отчаянно кивнул. Потому что и впрямь понимал. Хочешь увидеть, как сияют маленькие кактусы или грустят многомудрые камни, значит, постарайся стать таким, как они. Не сорвать, не растоптать, а приблизиться и вобрать в себя. Защитить и прикрыть, если нужно. Вот тогда и проклюнется то, что Альберт Игнатьевич именует порталом. И всплакнуть захочется от прочитанного, и в небо взмыть от увиденного.

— Такая уж жизнь, Гриня, — Степа поморщился. — Время дейтерия. Знаешь, что такое дейтерий?

Гриша помотал головой.

— Это водород, но тяжелый. С атомной массой равной двум. Чепуха вроде, а разница колоссальная. Обычным водородом ты шарики наполняешь, и они аж до стратосферы поднимаются, а тяжелый водород соединяют с тритием и используют в термоядерных бомбах. Нехило, да? И вода с дейтерием тоже именуется уже тяжелой. Дэ два о. Пить ее, как ты понимаешь, не рекомендуется.

— Откуда ты это знаешь?

— Да так, статейка одна попалась. Вроде про химию, а я о жизни думал, пока читал. Потому как все этому самому дейтерию сегодня подчинено. Мы о небесах должны мечтать, леса выращивать, с мусором бороться, с жадностью, а у нас все наоборот. Машины, как заведенные, клепаем, воюем, планету скоро в одну гигантскую свалку превратим…

Они минуту помолчали. Гриша пытался представить себе крылья, поднимающие человека к облакам, но воображение рисовало какие-то безобразные лопасти-ходули.

— Жаль, что люди не летают… — пробормотал он.

Степа фыркнул.

— Думаешь, жизнь сразу бы наладилась?

— Ну… Наверное. С высоты — оно ведь все лучше и чище.

Степа покачал головой.

— Нет, Гринь. Стервятники тоже летают. И орлы с коршунами — вон какие крылища отращивают. И ястребы с альбатросами, и грифы. Каких-нибудь куропаток с ласточками вся эта небесная рать только так кромсает. Кстати, бомбы на Токио с Хиросимой и Нагасаки тоже асы-летуны сбрасывали.

Гриша промолчал.

— Горы там или небо — штука, конечно, классная, только ведь и туда с разными целями ходят, — продолжал Степа. — Одним интересно покорить и вскарабкаться, показать, что они круче всех. Другим красота нужна, легкость и чудо.

— Как во сне… — выдавил из себя Гриша. — Летишь себе и летишь.

— Вроде того, — Степа загадочно улыбнулся. — У некоторых, кстати, получается. Наяву безо всяких снов.

— Как это?

— Да так. Не только на самолетах можно летать.

— На парапланах?

— И без парапланов. — Степа продолжал улыбаться. — Я вот каждое лето летаю. Без моторов и бензина. Не очень высоко, правда, но все равно ощущения классные.

— Шутишь! — вырвалось у Гришки.

— Честное слово.

Гриша огляделся. Его разыгрывали, это было ясно, но ведь раньше Степа никогда не обманывал. И так хотелось поверить! Хоть на одну-единственную минутку.

Однажды он тоже пробовал полетать. Годика в четыре — сразу после сна. Очень уж под сильным впечатлением находился. Думал — взмахнет руками, примет такое же положение, и все получится. Только фигушки! Хорошо, хоть не с балкона сиганул, всего лишь с письменного стола, но грохнулся все равно капитально. На шум прибежали родители с тетей Верой; отец, понятное дело, шлепкарей надавал, и больше попыток летать Гриша не предпринимал.

— Но ведь нельзя же… — пролепетал он. — Чтобы, значит, совсем без ничего…

— Кому-то нельзя, а кому-то и можно.

— Но как?! — Гриша даже соскочил со стула. — Как это может быть?