Когда я снова стану маленьким - Корчак Януш - Страница 8

— Вызывали тебя? — спрашивает мама.

— Нет.

Я поцеловал ей руку с чувством. Мама на меня посмотрела и по голове погладила.

Я рад, что директор простил меня, но еще больше рад тому, что теперь у меня снова есть мама.

Детям кажется, что взрослому мама не нужна, что только ребенок может быть сиротой. Чем старше люди, тем реже бывают у них родители. Но и у взрослого много таких минут, когда ему тоскливо без матери, без отца, когда ему кажется, что только родители могли бы его выслушать, посоветовать, помочь, а если надо, то и простить и пожалеть. Значит, и взрослый может чувствовать себя сиротой.

Ну вот. Пообедал, а теперь что делать? Пойду-ка я во двор. Там Фелек, Михал, Вацек.

— Давайте играть в охоту.

Михал выстругал револьвер, покрасил чернилами в черный цвет, по-набил гвоздиков. И где он таких гвоздиков раздобыл, с золотыми шляпками, ну, не с золотыми, с блестящими, медными? Михал назвал его «Победный револьвер». Он получил его на поле битвы в награду за доблесть. Сам генерал дал за подвиг. После боя весь полк выстроился в шеренгу. Играет оркестр, знамена, гремит «ура» — парад, а потом генерал говорит:

«Этот револьвер был захвачен моим прадедом у турков и переходил от отца к сыну. Двести лет пробыл он в нашем роду. А теперь, раз ты мне спас жизнь, пускай он служит тебе верой и правдой».

Так рассказывает Михал.

Один раз сказал, что дело было под Веной, другой раз — под Цецорой, третий — под Грюнвальдом. Но это неважно. Теперь, когда я снова стал ребенком, мне кажется, что важно не то, что человек знает, а то, что он чувствует.

Когда я был учителем, я думал по-другому.

Ну вот, значит, Михал будет охотником, Фелек — зайцем, мы с Вацеком гончие.

Мы это не сразу решили. Сначала думали играть в разбойников, а я предлагал в экспедицию к эскимосам.

Редко бывает, чтобы все сразу на одном сошлись. Иногда кому-нибудь вообще не очень хочется играть, и надо ему уступать, а то он совсем раздумает. В эскимосов ребята не хотят, потому что снега нет, а в разбойников Михал не согласен.

— Когда мы в тот раз играли, вы мне рукав оторвали.

Не оторвал, а просто он был плохо пришит. Вот нитки и лопнули. Потому что Михал был опасным разбойником, и мы его волокли из погреба на казнь. Михал вырывался и мог убежать, где уж тут было о рукаве думать!

Игра в зайца куда спокойнее, и когда она удается, то тоже может быть очень интересной.

Самое важное — с кем играть. Есть такие отчаянные, что уж заранее знаешь: все кончится каким-нибудь несчастьем. Такой ни с чем не посчитается, ему только бы выиграть. Все время надо быть начеку. Приходится его принимать, а то он нарочно мешать будет, но заранее ставишь ему условия. А еще неприятно играть со вздорными; они, чуть что, сразу ссорятся или обижаются. Ребята-то меньше обижаются, а вот девчонки… В самом интересном месте прицепятся вдруг к какому-нибудь пустяку:

— Ну, тогда я не играю.

И сколько им ни тверди, что они не правы, — они все свое. Если можно, уступаешь, чтобы не бросать игру, но ведь это страшно злит. Взрослые ничего не понимают! Скажут:

— Поймите его. Почему вы с ним не играете?

Или:

— Хватит, наигрались.

И сердятся, что мы не слушаемся.

А как тут играть с каким-нибудь растяпой, который сразу же упадет, заплачет и побежит жаловаться? Или с дураком, который ничего не понимает и в самом важном месте все испортит?

И как это прервать вдруг игру, когда не знаешь, чем она кончится?

Наладить игру нелегко, и, если она удалась, жалко ее портить.

Мы играем в охоту.

Заяц повертелся во дворе, но гончие заходят с обеих сторон. Заяц — в подъезд… Я за ним. Стою и принюхиваюсь: куда он побежал? Вверх по лестнице или вниз? Мне кажется, что в подвале что-то шуршит. Я подкрадываюсь, а там темно.

Заяц почти всегда мчится в подвал: в темноте легче спрятаться и ускользнуть. И, если заяц не любит препятствий, ему тоже в подвале лучше. Потому что на лестнице того и гляди на кого-нибудь налетишь.

В прошлом году Олек со всего разбега толкнул на лестнице Юзекову мать с корзиной угля. Я был тогда взрослым и помню даже, как я возмущался, что мальчишки слишком много себе позволяют и что сторож не гонит их метлой со двора. Пораспустили ребят, жильцам никакого покоя от них нет. Счастье еще, что женщина ничего себе не повредила, только ногу ушибла, а ведь могло быть и хуже.

А если ребенок ударится, говорят:

«Так тебе и надо, в другой раз не будешь на голове ходить».

И хорошо еще, если только высмеют, хотя и это обидно: тебе больно, ты испугался, а они шутят. А бывает, что и накричат. Знают ведь, что не нарочно, потому что кому же охота калечиться, а выходит, будто я это им назло делаю.

Теперь, когда я стал ребенком, я уже понимаю, что если я — гончая, а в подвале спрятался заяц — нет-нет, да и мелькнет в темноте, — то не могу же я спускаться со ступеньки на ступеньку! Скорее — раз, раз — через три ступеньки, рискуя поскользнуться, занозить руку о перила, полететь вниз головой!

Да, я иду на риск, вернее, вовсе не рассуждаю: я должен его поймать. И настоящая гончая тоже на всем бегу налетает иногда на дерево. А ведь у собаки четыре ноги, а у меня только две.

Я — собака, я лаю, скулю, если потерял след. Когда я был взрослым, я говорил басом и не мог уже ни лаять, ни кричать петухом, ни кудахтать, как курица. Теперь ко мне снова вернулся звонкий детский голос — я лаю, как прежде.

Я стою притаившись и жду. А потом — раз в подвал! Вацек за мной. А тут вдруг у нас над головой проносится заяц — с пригорка во двор.

Я тявкнул от разочарования — и за ним.

Мы уговаривались на улицу не выбегать, но во дворе тесно.

Заяц обежал его несколько раз, а тут и гончие настигают, и охотник сбоку заходит. Заяц в ворота.

— Нельзя!

Вот и поговори тут с зайцем, когда он свою шкуру спасает, что можно, чего нельзя!

Перед игрой всегда уговариваются, что можно, чего нельзя, но в минуту опасности не до правил.

Если мы устали, или игра не клеится, или кто-нибудь уж совсем ничего знать не хочет — игра прерывается, и начинается ссора.

Не ссора, а так только, перебранка, чтобы отдохнуть немножко или что-нибудь изменить в игре. Одного исключим, другого примем, собака становится зайцем, или совсем другую игру придумаем.

Потому-то и приятнее играть одним, без взрослых. Взрослому заранее известно, как все должно быть, он сам решает, кому что делать, подгоняет всех, словно ему времени жалко, А ведь он нас как следует не знает.

Для отдыха иногда и поспорить хорошо.

Ребята соберутся в кучку, совещаются. Когда спокойно, а когда и поссорятся.

Если кто ударился или штаны порвал, всю вину сваливают на нарушившего уговор.

— Все из-за тебя!

Тот хоть и защищается, но чувствует свою вину. Неприятно сознаваться, и мы его не принуждаем, разве только если уж слишком много себе позволяет.

— Ну, хватит.

— Так что же, играем мы или не играем?

— Ну ладно, ладно, начали.

— Да хватит вам ссориться!

— Кто не хочет, может уйти!..

Так вот, заяц в ворота — и на улицу. Мы — за ним. Он на другую сторону, и мы тоже. Нам легче, потому что стоит одному из нас замедлить бег, как другой зайдет сбоку и пугнет зайца. Мы прямой дорогой, а ему зигзагами улепетывать. Но мы хорошо выбрали: заяц на два года старше, он быстрее бегает. В конце концов мы его поймаем, но вся штука в том, чтобы он продержался как можно дольше.

И вот мы схватили его на третьем этаже. Измучился, еле дышит. Живьем поймали, он уже даже и сопротивляться не стал, сам поддался.

Уселись на ступеньках, разговариваем. Мы тоже устали: ведь все вверх по лестнице… Но мы твердо решили, что ему все равно не уйти, — наш будет!

Мог бы еще, пожалуй, забиться в квартиру — в нору. Но он не из этого подъезда.

А он говорит:

— Кабы я захотел, вы бы меня не поймали.

Мы говорим, что вот ведь, не убежал же, не смог.