Звериный подарок - Шолох Юлия - Страница 36

— Раньше тебя очнулся. Сожрал все, что было, пришлось заново готовить, — беспечно поясняет Радим. — Боишься… Ждана?

— Нет.

Несколько секунд он осторожно меня изучает.

— Мне… жаль, что так случилось. Твой мир теперь стал другим, в том числе и по нашей вине. За это извини. Но за Ждана, за любой из его поступков извинений не будет. Я сделал бы то же самое.

— Я поняла. Не говори больше ничего, все хорошо, правда.

Мир стал другим. Как же он прав! Мир разбился на острые осколки и рассыпался прямо у моих ног, так и лежит… несобранный. Одно только радует — не придется составлять его назад. Похоже, дед Атис оставил-таки в моей голове некоторые полезные знания — изменяясь, мир создает сам себя без нашего прямого участия, и, когда я проснусь в следующий раз, он просто вернется ко мне немного другим. Или намного другим, как повезет.

Пусть пока лежит. Вероятно, какие-то из осколков потеряются, а какие-то заменятся новыми. Главное, чтобы прежним осталось все, что связано с волками. С… Радимом.

Сейчас в его глазах плохо скрываемый страх. Чего он боится? Что поблизости еще окажутся белоглазые? Очередного нападения, когда Дынко выведен из строя? Еле слышу свой вопрос:

— Чего ты боишься?

Тут же отвечает:

— Тебя.

Меня? Неужели я страшнее десятка вооруженных, натасканных на убийство врагов?

— Не понимаю… На вас, на нас могут напасть и убить, а ты боишься… меня?

— Долго объяснять, но это место совершенно безопасно, нас здесь никто даже не увидит. Если забыть про страх повторного нападения, чего боишься ты сама?

Я? Если вспомнить, о чем я беспокоилась, когда тем утром уезжала из дома, хочется горько усмехнутся своим таким детским страхам. Опасалась бесчестия, надо же. А теперь чего боюсь? Того… что их рядом не будет, вот чего! Странно, но это единственный страх, который приходит в голову. Страх, в котором признаваться не стоит.

— Сейчас мне сложно решить. Но… не вас. И то, что случилось, уже случилось.

Не знаю, что в моих словах прозвучало, но Радим значительно успокоился:

— Значит, можно поздравить с первым боевым крещением?

— Как поздравить? Пить будем?

— А как же!

Ждан вдруг оказывается рядом, садится, почти прижимаясь боком, и протягивает Радиму бутылку из мутного зеленого стекла, а мне — кружки. Разливают что-то настолько вонючее, что приходится быстро и не дыша опрокидывать эту жидкость в себя. Мерзость редкостная, но согревает, последняя дрожь успокаивается, а все вокруг становится приятно-расплывчатым.

Сразу хочется спать, еда, выпивка и воспоминания лишают сил, вскоре я укладываюсь рядом с Дынко. Почти сразу ложатся остальные. Радим осторожно меня обнимает, отчего спится гораздо спокойнее.

На рассвете он выскальзывает из-под одеяла, вскоре трещит костер, потом появляется запах еды. Тогда я все-таки просыпаюсь, есть хочется больше, чем спать. Это хорошо, значит, восстанавливаются силы, потраченные на лечение, и восстанавливаются быстро.

Мы уже позавтракали и частично сложили вещи, а Дынко только зашевелился. Открыл один глаз и потребовал пищи, много пищи. Выдумывать не стали и отдали ему сразу котелок со всей оставшейся кашей. А когда я принесла еще хлеба и огурцов, он быстро вытащил руку, натянул до носа одеяло и слабым голосом сказал:

— Так и знал, что все истории про человеческих девушек — чистая правда. Хочешь воспользоваться моей беспомощностью?

Шут гороховый! Еле говорит, а все туда же. Я вдруг взяла за край одеяла да как дернула на себя! Вот теперь взгляд у него по-настоящему удивленный, без притворства. Дошутился?

Повезло ему, что больных нельзя бить и волновать. Хватит с него наказания смехом. Дынко, впрочем, не обижается, быстро, с довольным видом съедает все, что дали, и, зевая, прячется обратно под одеяло. Это хорошо, насколько я поняла, их регенерация во многом зависит от питания, много ест — значит, много энергии уходит, стало быть, быстрее выздоравливает. Как я, только у меня — восстановление сил, а у него — тканей. Удобно, наверное, когда раны заживают быстро и без последствий.

Спать ему, конечно, больше не дают, вскоре он уже одет и почти самостоятельно стоит на ногах. Дынко достаточно окреп, чтобы залезть на лошадь, но недостаточно, чтобы много болтать. Не знаю даже, радует это меня или огорчает.

Мы идем допоздна, главная цель — как можно быстрее добраться до города. Трое суток проходят, как один день. Всех моих сил хватает на то, чтобы не стать для волков обузой. Дынко оправился быстрее меня и уверенно шел пешком уже к вечеру того дня, как на лошадь залез. Значит, я единственная, кто их задерживает. Но я, честно, делаю, что могу, большего от меня требовать глупо, я ведь даже в себя не успела прийти после лечения, а оно вытягивает все силы, оставляя тебя слабым и разбитым, как после долгой тяжелой болезни. Кажется, от усталости у меня даже возникают видения — иногда вокруг словно воздух плывет, размывая окружающий лес, будто мы идем по коридору, где вместо стен — подвижные картинки деревьев.

Когда объявляют привал, я бездумно опускаюсь и сижу на месте, пока волки обустраивают лагерь и готовят, а потом ем, падаю и засыпаю.

Радим спит рядом каждую ночь. Мне даже неудобно об этом думать, но то, что он ложится, когда я уже сплю, а поднимается, когда я еще сплю, дает мне зыбкую иллюзию, что никто ничего не замечает. Хотя кому тут замечать? Я на самом деле единственная, кто видит в этом что-то необычное. И эта усталость, она окончательно забивает заученные за мою долгую жизнь правила поведения. Что там правильно? Замерзнуть, но не позволять чужаку прижиматься к тебе, согревая? Как-то так. Подумаю, когда сил хватит.

По вечерам, когда все дела закончены, Радим садится подальше от меня, у костра или у самой кромки леса и смотрит. Смотрит так странно, полузастывшим, упрямым взглядом. Может, колдует что-то? Может, я должна взлететь и зависнуть над землей?

Если в голову начинают лезть всякие нелепости, а они начинают рано или поздно, потому что понять этот взгляд я не в силах, ничего не остается, как улыбаться, и тогда он разочарованно вздыхает и отводит глаза. Как будто опять что-то не так, но он, собственно, особо и не надеялся, что получится. Так, очередная попытка.

То последнее утро в лесу было самым прекрасным за все наше путешествие. Еще сквозь сон я поняла, что погода будет отличная, солнце доставало до меня лучами, теплыми и мягкими.

Что? Солнце? Но сколько времени, почему мы еще спим? И Радим… рядом. Я повернулась, оказавшись напротив серых внимательных глаз.

— Сегодня нам не надо спешить, отдыхай, — сказал он.

Отдыхай, как здорово! Не надо подхватываться и топать по осточертевшему лесу, спотыкаясь о вездесущие корни, с волосами, полными листьев и мошек. И смотреть, как бы не наступить на вонючий гриб или не провалиться в нору лесной мыши.

Да, день будет прекрасным, теплым и безветренным. Хотя там, наверху, легкий ветерок, совсем слабый и даже почти не холодный. Он не завывает в верхушках деревьев, а тихонько дует. Играет. Дышит.

Таким чудесным утром здорово услышать щебетание птиц, и ветер, и жужжание жуков, и как белка по веткам прыгает. Здорово, но не так… как услышать зов.

Я смотрела ему в глаза, в серые озера, по которым от центра к краям расходились волны, и услышала что-то странное. Легкий полуголос-полушепот, такой слабый серебристый смех и неслышимую свирель, можно только догадаться, что она звучит. Незнакомые слова, то ли радостные, то ли суровые, разные, совсем разные и все одновременно.

Что это? Как легко в них тонуть. Мир вокруг стал другим, совсем безмятежным, прекрасным, солнечным, теплым миром. Невыносимо трогательным из-за глаз напротив. Радим.

Эти полосы на голове. Это же не просто прическа такая странная? На ощупь отличаются от волос, на ощупь они больше похожи на шерсть. Гладкую шерсть зверя, которым он становится. Как интересно, почему же они не меняются?

Под звук звенящего шепота моя рука опустилась к его щеке, а я снова вернулась к глазам. Как поверхность воды, поверхность меняющегося под солнцем бездонного чистого озера.