Тайный брак императора: История запретной любви - Палеолог Морис Жорж - Страница 26

Среда, 4 декабря 1914 г.

Графиня Л. написала мне:

Вы прекрасно ответили на мое письмо, и Ваш ответ находится в августейших руках. Я с тех пор убедилась, что была права, предполагая, будто распоряжение перевести (письмо Распутина) исходило из высших сфер.

Ваш верный друг О. Л.

Среда, 9 декабря 1914 г.

Отсутствие сведений о военных операциях в Польше, предчувствие, оказавшееся слишком основательным, огромные потери, понесенные русской армией; наконец, эвакуация Лодзи — поддерживают в публике мрачное уныние. Мне всюду попадаются лишь люди подавленные. Эта подавленность проявляется не только в салонах и клубах, но и в учреждениях, в магазинах, на улицах.

Сегодня днем я зашел к антикварию на Литейном. Поторговавшись минут пять, он испуганно спросил меня:

— Ах, monsieur, когда кончится эта война… Правда ли, что мы потеряли у Лодзи миллион людей?

— Миллион людей! Кто вам сказал это? Ваши потери значительны, но уверяю, что они далеки от такой цифры. У вас в армии сын или родственник?

— Нет, слава Богу. Но эта война слишком затянулась, слишком ужасна. И потом, мы никогда не победим немцев. Так почему же не покончить с этим сразу?

Я его ободрял, как мог. Я доказывал, что если мы проявим упорство, то наверное победим. Он слушал со скептическим и унылым видом. Когда я замолчал, он сказал:

— Вы, французы, может быть, победите. Мы, русские, нет. Мы проиграем… Но тогда зачем же, Господи, убивать столько людей? Почему не покончить с этим сразу?

Увы! Сколько русских рассуждает так в настоящее время.

Вернувшись в посольство, я застал там старого барона Г., который лет десять тому назад играл политическую роль, но с тех пор участвует только в светских удовольствиях и сплетнях. Он говорил со мной о военных событиях.

— Плохо. Иллюзия рассеялась… Николай — бездарность… Бой у Лодзи — какое безумие, какое поражение! Наши потери больше миллиона людей… Мы никогда не одолеем немцев… Надо подумать о мире.

Я возражал, что три союзные страны обязаны продолжать войну до поражения Германии, потому как на карту поставлены их национальная независимость и целостность. Я добавил, что унизительный мир неизбежно вызовет революцию в России — и какую революцию! В заключение я заявил, что абсолютно убежден в верности императора нашему общему делу.

Г. возразил тихо, как если бы кто-нибудь мог нас услышать:

— О, император… император…

Он остановился. Я настаивал:

— Что вы хотите сказать? Говорите же!

Он продолжил принужденно, так как вступил на опасную почву:

— В настоящее время император не может спокойно говорить о Германии, но он скоро поймет, что ведет Россию к гибели… Ему дадут это понять… Я как будто слышу, как этот каналья Распутин говорит: "Да что же это! Долго ты еще будешь проливать кровь твоего народа? Неужели ты не видишь, что Бог тебя покинул…" В этот день, господин посол, мы будем близки к миру.

Я сухо прервал разговор:

— Это глупые сплетни… император клялся на Евангелии и перед иконой Казанской Божией Матери, что он не подпишет мира, пока на русской земле будет хоть один солдат. Никогда вы меня не заставите поверить, что он не выполнит подобной клятвы. Не забудьте, что в тот день, когда он произносил ее, император пожелал, чтобы я был возле него, чтобы я был свидетелем и порукой в том, в чем он клялся перед Богом. В этом пункте он останется непоколебимым. Он скорее умрет, чем нарушит свое слово.

Четверг, 7 января 1915 г.

Вот уже девять дней длится упорная борьба на левом берегу Вислы в секторе, расположенном между Бзурой и Равкой. 2 января немцам удалось занять важную позицию в Боржимове. Итак, их фронт атаки находится в 60 километрах от Варшавы.

Это положение вызывает в Москве очень суровую оценку, если верить тому, что сообщил мне английский журналист, буквально вчера обедавший в "Славянском базаре". "Во всех московских салонах и кружках проявляется большое раздражение по поводу оборота, какой принимают военные события, — сказал он. — Не могут понять этой остановки всех наступлений и этих постоянных отступлений, которые как будто никогда не должны кончиться… Однако обвиняют не Николая Николаевича, а царя и еще больше царицу. Об Александре Федоровне распространяют самые нелепые слухи. Обвиняют Распутина в том, что он подкуплен Германией, и царицу не называют иначе как "немкой"".

Уже в который раз я слышу, что царицу упрекают в том, будто она и на троне сохранила симпатии, пристрастия, привязанность к Германии. Несчастная женщина ни с какой стороны не заслужила такого обвинения, о котором она знает и которое приводит ее в отчаяние.

Александра Федоровна ни душой, ни сердцем никогда не была немкой. Правда, она немка по происхождению, по крайней мере с отцовской стороны, так как отцом ее был Людвиг IV, великий герцог Гессенский и Рейнский, но она англичанка по матери, принцессе Алисе, дочери королевы Виктории. В 1878 г., в возрасте шести лет, она потеряла мать и с тех пор обычно жила при английском дворе. Ее воспитание, образование, умственное и нравственное развитие были совершенно английские. Еще теперь она англичанка по внешности, по манере, по известному налету чопорности и пуританизма, по непримиримой и воинствующей суровости своего сознания, наконец, по многим интимным привычкам. Этим, впрочем, ограничивается все то, что в ней осталось от ее западного происхождения.

В сущности же она стала вполне русской. Во-первых, несмотря на легенду, которая, как я вижу, образуется вокруг императрицы, я не сомневаюсь в ее патриотизме. Царица горячо любит Россию. И как Александре Федоровне не быть привязанной к этой второй ее родине, которая воплощает для нее все ее интересы — женщины, супруги. Когда она вступала на трон в 1894 г., уже было известно, что она не любит Германию, в особенности Пруссию. В последние годы императрица чувствовала личное отвращение к императору Вильгельму, и она на него возлагает ответственность "за эту ужасную войну". Когда императрица узнала о сожжении Лувэна, она воскликнула: "Я краснею от того, что была немкой!"

Я уже отмечал болезненные предрасположения, наследованные Александрой Федоровной от матери, проявляющиеся и у ее сестры, Елизаветы Федоровны, в филантропической экзальтации, а у ее брата, великого герцога Гессенского — в странных вкусах. Так вот, эти наследственные наклонности, которые более или менее атрофировались бы в положительной и уравновешенной среде Западной Европы, нашли в России самые благоприятные условия для полного развития. Моральное беспокойство, хроническая тоска, неопределенные страхи, смена периодов возбуждения и подавленности, неотвязная мысль о невидимом и потустороннем, суеверное легковерие — все эти симптомы рельефно выступают в личности императрицы. Покорность, с которой Александра Федоровна подчиняется влиянию Распутина, не менее знаменательна. Видя в нем "Божьего человека", "святого", гонимого — как Христа гнали "фарисеи", — признавая в нем дар предвидения, способность совершать чудеса и изгонять бесов, ставя в зависимость от его благословений успех политического акта или военной операции, императрица ведет себя, как вели себя когда-то московские царицы. Она переносит нас в эпоху Ивана Грозного или Михаила Федоровича.

Русская армия отступает от района Тильзита на нижнем Немане до района Плоцка на Висле, то есть на фронте в 450 километров. Она потеряла свои позиции у Ангерапа и все проходы у Мазурских озер, которые были так удобны для защиты. Русская армия поспешно отступает по направлению к Ковно, Гродно, Осовцу и Нареву.

Этот ряд неудач доставляет Распутину случай утолить непримиримую злобу, которую он питает к великому князю Николаю.

В начале своей карьеры в Петербурге, в 1906 г., у "старца" не было более усердных покровителей, чем Николай Николаевич и Петр Николаевич, а также их супруги-черногорки — Анастасия и Милица. Но в один прекрасный день Николай сознал свою ошибку и постарался исправить ее. Он умолял, заклинал царя прогнать гнусного "мужика". Несколько раз он пытался осуществить это, ничего не вышло. С тех пор Распутин ждал случая отомстить.