Чучело (иллюстрации Екатерины Муратовой) - Железников Владимир Карпович - Страница 32

– Только не Железная Кнопка и не ее дружки, – ответила Ленка.

– Именно они и будут рыдать, – сказал Николай Николаевич. – А ты молодец. Я даже не предполагал, что ты у меня такой молодец.

– Никакой я не молодец, – вдруг сказала Ленка, и в глазах ее появились слезы. – Послушай, дедушка!.. Я хочу признаться… – Она перешла на шепот: – Я тоже, как Димка… предатель! Ты не улыбайся. Сейчас узнаешь, кто я, закачаешься!.. Я тебя предала! – Ленка в ужасе и страхе посмотрела на Николая Николаевича и проговорила, с трудом выталкивая слова: – Я тебя стыдилась… что ты ходишь… в заплатках… в старых калошах. Сначала я этого не видела, ну, не обращала внимания. Ну дедушка и дедушка. А потом Димка как-то меня спросил, почему ты ходишь как нищий? Над ним, говорит, из-за этого все смеются и дразнят Заплаточником. Тут я присмотрелась к тебе и увидела, что ты на самом деле весь в заплатках… И пальто, и пиджак, и брюки… И ботинки чиненые-перечиненые, с железными подковками на каблуках, чтобы не снашивались.

Ленка замолчала.

– Ты думаешь, что я бросилась на Димку с кулаками, когда он мне это сказал? Думаешь, встала на твою защиту? Думаешь, объяснила ему, что ты все деньги тратишь на картины?.. Нет, дедушка! Нет… Не бросилась! Наоборот, начала тебя стыдиться. Как увижу на улице – шмыг в подворотню и провожаю глазами, пока ты не скроешься за углом. А ты, бывало, идешь так медленно… Цок-цок железными подковками при каждом шаге… Видно, думаешь о чем-то своем, и вид у тебя одинокий, как будто тебя все бросили.

– Неправда, – сказал Николай Николаевич, – у меня вид величественный. Я на людях всегда грудь колесом.

– Но ведь я исподтишка за тобой следила, ты же не знал, что тебе надо делать грудь колесом, – виновато сказала Ленка. – Получается вроде нож в спину?..

– Фантазерка ты! – Николай Николаевич быстро нагнулся и стал перевязывать шнурок на ботинке.

Ему захотелось спрятать от Ленки глаза, которые совсем по непонятной для него причине (впервые за последние десять лет) наполнялись слезами. Раньше он, бывало, плакал, когда терял на фронте друзей, когда хоронил жену, а последние десять лет он этого за собой не замечал.

– Послушай, дедушка! – Ленка в ужасе вся подалась вперед. – А может, ты когда-нибудь замечал, что я от тебя прячусь?..

– Не замечал я этого, – твердо ответил Николай Николаевич и выпрямился. – Ни разу не замечал.

– Замечал, замечал!.. А я еще думала, что я милосердная. А какая я милосердная, если тебя стыдилась? – И произнесла, словно открыла для себя страшную истину: – Значит, если бы ты действительно был нищим, оборванным и голодным, то я бы тогда просто убежала от тебя?

Эта простая и ясная мысль совершенно потрясла Ленку.

– Предательница я, говорю тебе, пре-да-тель-ни-ца!.. Мало они меня еще гоняли!..

– Да ничего мне не было обидно. Ну разве что совсем немножко, – ответил Николай Николаевич. – Я всегда знал, что пройдет время и ты меня отлично поймешь. Неважно когда… Через год или через десять лет, уже после моей смерти. И не казни себя за это.

Вот у меня есть фронтовой товарищ. Старый человек, а тоже не сразу меня понял. Приехал он ко мне в гости и стал кричать, что я позорю звание офицера Советской Армии, хожу оборванцем, хуже хиппи. «Как, говорит, ты мог так низко опуститься? У тебя пенсия сто восемьдесят целковых. Народ тебя кормит и поит, а ты его позоришь! Бери, говорит, пример с меня». Сам он чистенький-чистенький, одет как с иголочки. Психовал, бушевал…

А тут как раз ко мне приехали две сотрудницы краеведческого музея и стали уговаривать продать им портрет генерала Раевского: «Мы заплатим вам две тысячи рублей».

Мой товарищ для интереса спросил:

«Это что же, в старых деньгах две тысячи?»

«Почему в старых, – ответили барышни из краеведческого музея, – в новых две тысячи, а в старых – двадцать».

Мой товарищ прямо со стула стал падать, глаза у него на лоб полезли.

Ну я им, конечно, отказал. Они уехали. А товарищ ругал меня и все подсчитывал, что я мог бы на эти деньги купить и на курорт поехал бы, чтобы здоровье поправить…

Я ему объясняю, что не имею права этого делать, что эти картины принадлежат не только мне, а всему нашему роду: моему сыну, тебе, твоим будущим детям!..

Он опять в крик:

«Тоже мне столбовые дворяне!»

«Крепостные, – сказал я ему. – Художник Бессольцев был крепостной помещика Леонтьева. А ты велишь его картины продавать».

Тут мой товарищ смутился, покраснел, хлопнул дверью и ушел. Через час вернулся и протянул мне сверток.

«Не обижайся, старина, однополчанин может и помочь своему другу».

Я развернул сверток, а там новое пальто. Примерил я его, похвалил, сказал ему спасибо. А когда он уехал, пошел в универмаг, сдал пальто и отправил ему деньги. Ну, думал, он меня разнесет за это. Ничего подобного, все понял – и извинился.

– Дедушка, ты не думай, – вдруг сказала Ленка. – Я полюбила твои картины. Очень. Мне от них уезжать трудно.

– Значит, ты как я, – обрадовался Николай Николаевич. – Ты обязательно сюда вернешься.

– И многим другим твои картины нравятся. – Ленка улыбнулась Николаю Николаевичу и сказала его словами: – Честно тебе говорю.

– Ты о ком это? – с любопытством спросил Николай Николаевич.

– Однажды заходил Васильев… «У вас как в музее, – говорит. – Жалко, что никто этого не видит».

– А ты что?

– «Как не видит, – говорю. – Эти картины многие смотрели… И многие еще будут смотреть».

Николай Николаевич почему-то очень взволновался от Ленкиных слов. Он подошел к картине, на которой был изображен генерал Раевский, и долго-долго смотрел на нее, как будто видел впервые, потом сказал:

– Это ты верно ему ответила. – У него был вид человека, который решился на какой-то отчаянный шаг. – Ты даже не представляешь, как ты ему верно ответила!

На улице уже стемнело. И в комнате было сумеречно, но ни Ленка, ни Николай Николаевич не зажигали огня.

Ленка продолжала собираться в дорогу. Она светлым пятном передвигалась по комнате, складывая вещи в чемодан. Признание, которое она, отчаявшись, сделала дедушке, нисколько не успокоило ее, наоборот, еще больше обострило в ней чувство непрошедшей обиды. Ленке казалось, что эта обида будет жить в ней не месяц, не год, а всю-всю жизнь, такую долгую, нескончаемую жизнь.

Быстрее отсюда! Из этих мест, от этих людей. Все они лисы, волки и шакалы! Как трудно, невозможно трудно ждать до завтра!

У соседей по-прежнему гремела музыка. Это подстегивало ее метания по дому.

Потом Димкины гости вышли на улицу, и Ленка услышала их возбужденные голоса. Они кричали и радовались тому, что Димкин отец катал их по очереди на своих новеньких «Жигулях». А Димка командовал, кто поедет первым, а кто вторым.

Им было весело, они были все вместе, а она тут одна – загнанная в мышеловку мышь. И они были правы, а она – виноватая!

Может быть, ей надо выйти и крикнуть все про Димку, и он остался бы один, а она была бы вместе с ними?!

Но тут же в ней возникло яростное сопротивление, не подвластное ей, не позволяющее все это сделать. Что это было? Гордость, обида на Димку?.. Нет, это было чувство невозможности и нежелания губить другого человека. Даже если этот человек виноват.

Она кидала в чемодан одну вещь за другой, потому что сборы эти были для нее спасением.

Именно в этот момент на пороге комнаты бесшумно выросла темная фигура, и мальчишеский голос произнес:

– Здрасте!

Николай Николаевич зажег свет – перед ними стоял Васильев.