Стихи. Поэмы. - Вознесенский Андрей Андреевич - Страница 22

Наверное, это микроклимат.

Услышишь, скрипнула калитка

или колодец журавлиный —

все ожидаешь, что окликнут.

Я здесь и сам живу для отзыва.

И снова сердце разрывается —

дубовый лист, прилипший к озеру,

напоминает Страдивариуса.

Андрей Вознесенский. Не отрекусь.

Избранная лирика.

Минск, "БелАДИ", 1996.

СООБЩАЮЩИЙСЯ ЭСКИЗ

Мы, как сосуды,

налиты синим,

зеленым, карим,

друг в друга сутью,

что в нас носили,

перетекаем.

Ты станешь синей,

я стану карим,

а мы с тобою

непрерывно переливаемы

из нас — в другое.

В какие ночи,

какие виды,

чьих астрономищ?

Не остановишь —

остановите!—

не остановишь.

Текут дороги,

как тесто, город,

дома текучи,

и чьи-то уши

текут, как хобот.

А дальше — хуже!

А дальше...

Все течет. Все изменяется.

Одно переходит в другое.

Квадраты расползаются в эллипсы.

Никелированные спинки кроватей текут,

как разварившиеся макароны.

Решетки тюрем свисают,

как кренделя или аксельбанты.

Генри Мур, краснощекий английский ваятель,

носился по биллиардному сукну своих

подстриженных газонов.

Как шары, блистали скульптуры, но они то

расплывались, как флюс, то принимали изящные

очертания тазобедренных суставов.

«Остановитесь!— вопил Мур. — Вы прекрасны!..» —

Не останавливались.

По улицам проплыла стайка улыбок.

На мировой арене, обнявшись, пыхтели два борца.

Черный и оранжевый. Их груди слиплись. Они

стояли, походя сбоку на плоскогубцы,

поставленные на попа.

Но-о ужас! На оранжевой спине угрожающе

проступили черные пятна.

Просачивание началось. Изловчившись, оранжевый

крутил ухо соперника и сам выл от боли — это

было его собственное ухо.

Оно перетекло к противнику.

Букашкина выпустили.

Он вернулся было в бухгалтерию, но не смог ее

обнаружить, она, реорганизуясь, принимала

новые формы.

Дома он не нашел спичек. Спустился ниже этажом.

Одолжить.

В чужой постели колыхалась мадам Букашкина. «Ты

как здесь?» «Сама не знаю — наверно,

протекла через потолок». Вероятно, это было

правдой. Потому, что на ее разомлевшей коже,

как на разогревшемся асфальте, отпечаталась

чья-то пятерня с перстнем. И почему-то ступня.

Вождь племени Игого-жо искал новые формы

перехода от феодализма к капитализму.

Все текло вниз, к одному уровню, уровню моря.

Обезумевший скульптор носился, лепил, придавая

предметам одному ему понятные идеальные

очертания, но едва вещи освобождались от его

пальцев, как они возвращались к прежним

формам, подобно тому, как расправляются

грелки или резиновые шарики клизмы.

Лифт стоял вертикально над половодьем, как ферма

по колено в воде.

«Вверх — вниз!»

Он вздымался, как помпа насоса.

«Вверх — вниз».

Он перекачивал кровь планеты.

«Прячьте спички в местах, недоступных детям».

Но места переместились и стали доступными.

«Вверх — вниз».

Фразы бессильны. Словаслиплисьводну фразу.

Согласные растворились.

Остались одни гласные.

«Оаыу аоии оааоиаые!..»

Это уже кричу я.

Меня будят. Суют под мышку ледяной градусник.

Я с ужасом гляжу на потолок.

Он квадратный.

Андрей Вознесенский. Не отрекусь.

Избранная лирика.

Минск, "БелАДИ", 1996.

ПАМЯТНИК

Я — памятник отцу, Андрею Николаевичу.

Юдоль его отмщу.

Счета его оплачиваю.

Врагов его казню.

Они с детьми своими

по тыще раз на дню

его повторят имя.

От Волги по Юкон

пусть будет знаменито,

как, цокнув языком,

любил он землянику.

Он для меня как бог.

По своему подобью

слепил меня, как мог,

и дал свои надбровья.

Он жил мужским трудом,

в свет превращая воду,

считая, что притом

хлеб будет и свобода.

Я памятник отцу,

Андрею Николаевичу,

сам в форме отточу,

сам рядом врою лавочку.

Чтоб кто-то век спустя

с сиренью индевеющей

нашел плиту «6 а»

на старом Новодевичьем.

Согбенная юдоль.

Угрюмое свечение.

Забвенною водой

набух костюм вечерний.

В душе открылась течь. И утешаться нечем.

Прости меня, отец,

что памятник не вечен.

Я — памятник отцу, Андрею Николаевичу.

Я лоб его ношу

и жребием своим

вмещаю ипостась,

что не досталась кладбищу, —

Отец — Дух — Сын.

Андрей Вознесенский. Не отрекусь.

Избранная лирика.

Минск, "БелАДИ", 1996.

МАТЬ

Охрани, Провидение, своим махом шагреневым,

пощади ее хижину —

мою мать — Вознесенскую Антонину Сергеевну,

урожденную Пастушихину.

Воробьишко серебряно пусть в окно постучится:

«Добрый день, Антонина Сергеевна,

урожденная Пастушихина!»

Дал отец ей фамилию, чтоб укутать от Времени.

Ее беды помиловали, да не все, к сожалению.

За житейские стыни, две войны и пустые деревни

родила она сына и дочку, Наталью Андреевну.

И, зайдя за калитку, в небесах над речушкою

подарила им нитку — уток нитку жемчужную.

Ее серые взоры, круглый лоб без морщинки,

коммунальные ссоры утешали своей

беззащитностью.

Любит Блока1 и Сирина, режет рюмкой пельмени.

Есть другие россии. Но мне эта милее.

Что наивно просила, насмотревшись по телику:

«Чтоб тебя не убили, сын, не езди в Америку...»

Назовите по имени веру женскую,

независимую пустынницу —

Антонину Сергеевну Вознесенскую,

урожденную Пастушихину.

Примечания

1. См. раздел А.Блока на этом сайте. Обратно

Андрей Вознесенский. Не отрекусь.

Избранная лирика.

Минск, "БелАДИ", 1996.

НОСТАЛЬГИЯ ПО НАСТОЯЩЕМУ

Я не знаю, как остальные,

но я чувствую жесточайшую

не по прошлому ностальгию —

ностальгию по настоящему.

Будто послушник хочет к господу,

ну а доступ лишь к настоятелю —

так и я умоляю доступа

без посредников к настоящему.

Будто сделал я что-то чуждое,

или даже не я — другие.

Упаду на поляну — чувствую

по живой земле ностальгию.

Нас с тобой никто не расколет.

Но когда тебя обнимаю —

обнимаю с такой тоскою,

будто кто-то тебя отнимает.

Одиночества не искупит

в сад распахнутая столярка.

Я тоскую не по искусству,

задыхаюсь по настоящему.

Когда слышу тирады подленькие

оступившегося товарища,

я ищу не подобья — подлинника,

по нему грущу, настоящему.

Все из пластика, даже рубища.

Надоело жить очерково.

Нас с тобою не будет в будущем,

а церковка...

И когда мне хохочет в рожу

идиотствующая мафия,

говорю: «Идиоты — в прошлом.

В настоящем рост понимания».

Хлещет черная вода из крана,